Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Одиночество

Сторожев прислонился к косяку, чтобы не упасть, — онемели ноги и закружилась голова.

Через мгновение, когда вернулись силы, волоча ноющую ногу, он подскочил к Митьке, а тот, не узнав отца в седом человеке со спутанной бородой, с глазами, глубоко ушедшими под нависшие брови, бросился к матери и заплакал.

Красноармеец с любопытством наблюдал эту встречу, вырезая на ивовой палке финским ножом затейливые узоры.

Петр Иванович схватил дрожащего и плачущего Митьку. На лбу у ребенка розовела серповидная свежая отметина.

Он прижал сына крепко к себе, целовал выцветшие волосы и глаза, наполненные солеными слезами. Рядом голосила Прасковья.

Потом, когда выплакали они горе и утихли, Прасковья рассказала, как долго и мучительно одолевала смерть Митьку, как тяжелы были бессонные ночи, пока не окреп мальчишка. Рассказала она и о том, что хлеба уродились хорошие, что рожь обмолочена и продразверстки теперь нет, а Андриан говорит, будто жить стало не в пример легче.

И опять плакала о непоправимом несчастье, о том, что расстреляют его, потому что явился после срока, корила за то, что забыл семью и хозяйство, занявшись не своим делом.

Сторожев рассеянно слушал упреки жены, и странное чувство неловкости и смущения заполняло его душу. Не того ожидал он от нее. Она не просила его вымолить прощенье, не говорила о том, что хозяйство развалится без него; только попрекала.

— Ну, довольно! — грубо прервал Петр Иванович причитания Прасковьи. — Не твоего ума дело! Сделанного не переделаешь. Да, видать, и не очень-то я вам нужен, — прибавил он со злобной усмешкой. — Управляетесь и без меня. Ты бы бельишко и одежонку принесла, видишь, обтрепался. О смерти думать рано, то ли будет, то ли нет. Да и все равно: умираем один раз.

Прасковья заторопилась, развязывая узел. Бородатый, с перевязанной платком щекой красноармеец, до сих пор сидевший молча, подошел и взял узел.

— Не полагается, — спокойно сказал он. — Сами передадим, что надо. Иди, Прасковья! Вечером сам придет домой: Сергей Иванович дал разрешение. Сейчас приказано отвести его в баню.

Прасковья ушла. Митька шел, цепляясь за материнскую юбку, то и дело оборачивался, сердито и отчужденно глядя на отца.

Красноармеец вынул из узла белье, брюки, пиджак, фуражку, сапоги и отдал Сторожеву.

В узле остались пирог, мясо. Сторожев попросил:

— Поесть дай…

Тебе много есть нельзя, — резко проговорил красноармеец, отламывая куски хлеба и мяса. — Умрешь, пожалуй, а тебя допросить еще надо.

— Ишь ты, какой строгий. Только, стало быть, допросить и осталось? — Петр Иванович жадно ел хлеб. — А потом налево?

— Это там видно будет: налево или направо. — Красноармеец отвел руку Петра Ивановича, потянувшеюся за мясом. — Сказано, нельзя — значит, нельзя. Слышь, кому говорю, Петр Иванович.

Сторожев с изумлением поглядел на обросшего бородой человека в гимнастерке и длинной, накинутой на плечи шинели. Что-то очень знакомое почудилось в этих глазах и злых губах, во вздернутом носе.

— Ишь ты, как возгоржался! — угрюмо засмеялся красноармеец. — Своих не узнаешь? А ведь я год с тобой бок о бок ездил да до того лет двенадцать каждый день виделись.

Сторожев узнавал и не узнавал Лешку.

— Лешка?! Ты! — прошептал он изумленно.

— Свиделись. А я — то думал, не укокошили ли тебя?.. И жалко же мне было. Счеты у нас не сведены, должок за тобой.

— Должок? — спросил глухо Сторожев. — Какой должок?

— Не помнишь? А я запомнил, Петр Иванович. Не забыл долга, ох, крепко помню!

Лешка откинул прядь волос: под ней извивался красный шрам.

— Плеточка твоя след оставила. Помнишь, зимой, в поле?

Вспомнил Петр Иванович тот день. Был он морозным и солнечным, тогда ушел от него Лешка.

И вот он здесь, перед ним, и сурово сжаты его губы, и на лбу глубокие морщины. Уже не мальчишка Лешка, и не крикнешь на него, и не замахнешься плеткой, возмужал, суровым стал, хмурится лоб, и глаза смотрят сердито.

Все эти четыре месяца, после того как Наташа родила, Лешка думал только о том, как бы найти Сторожева, рассказать ему о своей яростной ненависти — ведь он виноват во всем; рассказать — и убить.

Теперь они встретились, и во взгляде Лешки почувствовал Петр Иванович нечеловеческую злобу и содрогнулся.

— Так, Леша, — сказал он как-то отчаянно спокойно. — Ну что же, убьешь, что ли? Твоя власть — бей!

— Нет, у нас этого делать нельзя. У нас строго. Но зло у меня на тебя большое. Зубами скриплю, так мне охота рассчитаться с тобой. За себя, за Наташу, за все. Э, да все равно! Рассчитаются с тобой.