Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность

— Что же ты молодца своего в отряд не пошлешь? — спросил Сторожев учителя, когда они сели пить чай.

— Куда ему, Петр Иванович!

— Я прошусь, а он не пускает, — пожаловался Лев.

Санфиров и Сторожев засмеялись.

— А я стреляю лучше, чем он! — похвалился Лев.

— Ну? — удивился Сторожев. — А ну, покажи.

Он вынул из деревянной кобуры маузер.

Они прошли в классную комнату. Санфиров нарисовал на стене кружочек, и Лев всадил в него пять пуль, одну за другой.

— Молодец! — сказал Санфиров. — Зря ты его, Никита Петрович, к нам не пускаешь.

— Молод, — буркнул недовольно Никита Петрович.

— Сколько же вам лет? — спросил Сторожев. — Двадцать будет?

— Семнадцать, — огорченно ответил Лев.

— Молодец, просто молодец! Поедем завтра в Дворики, а?

Лев сиял от похвал. Когда все возвратились в квартиру учителя, Лев стал расспрашивать Санфирова об Антонове. Но тот заявил, что хочет спать. Сторожев заметил:

— Огромная башка у Степаныча!

— Н-да, — неопределенно буркнул Санфиров. — Голова действительно большая. — И кряхтя стал устраиваться на узеньком и коротком диванчике.

Перед сном Никита Петрович рассказал сыну историю Санфирова и Сторожева.

— Санфиров — унтер-офицер, человек прямой; один раз вспылил да и кокнул какого-то комиссара. Он в большом почете у Антонова, друг его, водой их не разольешь. А Сторожев вроде фермера. Сто десятин земли имел. Машины завел. По-научному землю начал возделывать: знаменитость на всю округу. В семнадцатом году комиссаром Керенского был в нашем районе. А потом, как началась эта катавасия, все у него отобрали — и землю, и лошадей, и коров. Лошадей, говорит, не жалею, а за землю я им отплачу. Землю, говорит, кровью полью, а не отдам. В Учредительное собрание его выбрали. Этот куда хочешь пойдет!

На другой день Лев с уважением рассматривал молчаливого, сурового Сторожева — вот он какой!

Было уже светло, когда все четверо выехали из села. За санями, на которых сидели Лев и его отец, трусили конники сторожевского отряда.

Дворики встретили антоновцев холодно. Сторожев долго бил в колокол, собирая народ, мужики шли неохотно. Никиту Петровича они слушали молча. Изредка лишь слышались оскорбительные шутки и смех насчет его роста.

Лев выходил из себя.

«Черт возьми, — думал он, — их просят, их умоляют, а они издеваются?!»

На обратном пути он заявил отцу, что хочет пойти в отряд к Сторожеву. Никита Петрович цыкнул на него и впервые за много лет грубо обругал. Лев оскорбился, перестал разговаривать с отцом и мучил его своим молчанием целый месяц.

Никита Петрович поссорился с Антоновым весной двадцать первого года, после ликвидации Кронштадтского мятежа. Много надежд возлагали в антоновском штабе на эту захваченную эсерами крепость. Отдаленные от мятежников многими сотнями верст, вожаки антоновщины верили в их победу, ждали падения Питера. Им казалось, что, если рухнет Питер, — развалится и советская власть.

Никита Петрович, словно одержимый, метался по уездам. Он охрип, расписывая победы кронштадтских мятежников.

Каждый день Никита Петрович привозил Льву новости — одна диковинней другой. Размахивая длинными тонкими руками, Никита Петрович кричал о новых победах над красными, о том, что Питер займут вот-вот, если уже не заняли.

В те дни разливанное море было в штабе Антонова и в занятых антоновцами уездах. Весть о том, что эсеры засели в Кронштадте, вихрем пронеслась по селам. Уже одна мысль, что есть где-то сила, которая борется за то же, за что идет борьба на тамбовских полях, приводила антоновцев в исступление.

— Скинем большевистскую власть! — гремел на митингах Никита Петрович. — Поднимайся, братья!

Деревни поднимались, и новые полки шли к Антонову. Брали оружие и средние мужички и уходили в «партизанские армии Тамбовского края».

Как-то вечером, недели три спустя после первых слухов о мятеже в Кронштадте, Никита Петрович вернулся из поездки по округе в столицу восстания — село Каменку.

Мрачное молчание, царящее на улицах, еще вчера полных народа, поразило его.

«Перепились все, что ли?» — подумал учитель, слезая с лошади.

— Эй! — окликнул он часового, стоящего около штаба. — Что тут, перемерли у вас все?

— Амба! — сказал он. — Кончились матросы.

— Брешешь! — закричал Никита Петрович. — Как — кончились?

Часовой, не ответив, отошел. Никита Петрович взбежал на крыльцо и уже в сенях услышал тоскливое пенье. Сердце его упало: давно не пели в штабе эту песню. Он толкнул дверь.