Александр Лозневой - Крепость Магнитная

В комнату вошла женщина в черном, заговорила о чем-то с хозяйкой вполголоса. Платон смотрел на Галину, не отрываясь: те же ямочки на щеках, такие же полные губы… Вот только в глазах не то искры тепла, не то — льдинки. И уж совсем не понять, какие у нее мысли.

Вышли из барака вместе. Он ждал: сейчас она подумает и все объяснит. Но Галя, идя рядом, молчала. Лишь у насыпи, свернув на тропку, что вела к воротам электростанции, остановилась и каким-то не своим голосом произнесла:

— Интересуешься, что случилось?.. Бросил он меня!

— Прости, не хотел обидеть.

— Не надо меня жалеть. Сама виновата… Если бы знала!.. — и умолкла, не закончив фразы.

Повернулась, пошла, опустив голову.

Хмурый, озадаченный, стоял он в конце насыпи и смотрел ей вслед. Ветер трепал его ленты с золотыми якорями, хлестал ими по плечам, как там, на корабле, в далеком и буйном Охотском море, где почти всегда холодно и где он провел в нелегком морском труде два долгих последних года.

На дороге показался невысокий парень. Размахивая руками и поглядывая по сторонам, он торопливо приближался. В его походке, в манере переваливаться с боку на бок, было что-то знакомое. Да и эта кепка с наушниками… кожушок… Где он его видел?.. Как где?!. Это же… Это!.. — Платон подался вперед и, когда парень, понурив голову, чуть было не прошел мимо, произнес:

— Антонио!

На какие-то секунды парень замешкался, но вот, расставив руки, обхватил моряка:

— У-у, Платошка!.. Маринайо люпо! [1] Маринайо люпо — морской волк (итал.). — И с восхищением зацокал языком. — Такой белло! Красивый! Сколько лет не видал… Когда приездил?

— Только с поезда. Хотел к тебе, а где он, твой барак?.. Весь пятый участок исходил…

— Инсендио, пожар то есть… Теперь я проживай барак двадцать семь. Пер-фаворе, прошу! Опять, как тогда, вместе… Жаль, поспешал надо стройка блюминг. Работал надо… Но мы еще повстречался. Русские говорят: работа не вольк, в лес не убегал. Оно, конечно, работа оставался, а деньги пропадал.

— Всех денег не заберешь!

— Зачем все? Валенки покупал надо. А еще — шапку, и я — король! Шнейдер Крезо!.. Понимаешь?

— Тепло уже.

— Знаю, цыган шуба продавал. А я — нет, другой зима будет! Как это говорится: душа в тепле, будешь здоров, проживешь сто годов.

Антонио был все такой же — разбитной, неугомонный. Он и минуты не мог без веселого разговора, без острого словца. Платон дивился его оптимизму. Считал его родившимся в рубашке. Хотя хорошо знал: судьба этого человека на редкость была тяжелой. Лишним оказался он в своей Италии. В поисках счастья исходил почти всю Европу, но так и не нашел его. Поздней дождливой осенью прибился он к финско-советокой границе, решив перейти ее. Финские пограничники не заметили, русские — задержали. Шел 1930 год, и трудно было поверить, что это был не шпион. У задержанного итальянский паспорт, на все вопросы — один ответ: хочу работать! Впрочем, он сказал и еще кое-что. Вернее, не сказал, а выкрикнул:

— Коминтерн! Тольятти!..

Пришлось связаться с Коминтерном, с его видным деятелем — Пальмиро Тольятти.

Так молодой итальянский коммунист Антонио Ригони оказался на Магнитострое.

Оглядев недостроенное крыло электростанции, Платон заметил маячивших на лесах хлопцев, помахал им бескозыркой. Занятые делом, хлопцы не отозвались, будто не заметили его. Шагнул к бетономешалке, у которой топтался старичок в фуфайке: «Не Баянбаев ли там, на лесах?»

Старик поправил треух:

— Баян бай, говоришь? Чтой-то не слыхивал.

— А может, кто из бригады Котыги?

— И-и, вспомнила баба деверя, что хороший был! — усмехнулся старик. — Котыга твой, Федот Лукич, давно ушедши… И его бригады нету. Вахтером ноне робит, потому, как говорит, контузия. Будто с крыши упал… А по-моему — сачкует. Сказывали, отстоит смену и опять — в «Шанхай»: землянки строить. Заказов — отбою нет. Люди последнее отдают, скорей бы поселиться. Хитер он, Котыга!.. На главной проходной — можешь повидаться.

— Виделись.

Платон понял: не так просто разыскать старых знакомых. Поразъехались кто куда: на другие стройки, в армию, на учебу. Такова жизнь. И все же не уходил, называл и называл фамилии. Старик пожимал плечами:

— Вон кака стройка, може где и робят. А то и сбегли, всяко быват. Энти, которы маменькины сынки, долго не терпют. Не ндравится…

Платон жалел, что не стал писать хлопцам. Да и когда было переписываться? С утра до вечера морзянка, всякие иные занятия, а личное время придет, так опять же почитать охота. Дальше — самодеятельность, выпуск стенгазеты… Скажи иному, не поверит; подумает — ленился. Что ж, может, и это было. Сам не заметил, как не только с хлопцами, — с девушкой переписку оборвал. Вот и получилось: ждала — не дождалась, замуж вышла. Вышла, как и бывает в таких случаях, за первого попавшегося. За болвана… а иначе и назвать его нельзя. Своего же дитяти испугался, бежал… И Платон поймал себя на том, что не может не жалеть Галину, по-прежнему думает о ней. Но с другой стороны… То есть как это — с другой? Что это еще за другая сторона?.. Не может он без Галины, потому что… потому… А в мыслях снова: «Чужое оно, дитя, чужое!» И ему, Платону, нелегко разобраться в своих чувствах, а тем более решить, как вести себя по отношению к Гале, к какому держать берегу. Может, сегодня подойти к ней и сказать… Нет, только не сегодня… Непонятной, надломленной, какой-то половинчатой стала его жизнь.