Николай Воронов - Закон души

Творчество Н. Воронова, конечно, никак не отнесешь к нынешней «деревенской прозе», но его взаимоотношения со своими героями и своим жизненным материалом ближе всего именно к такой, не прямо высказанной, хитроватой и мудрой «крестьянской» любви. Юность в Железнодольске была совсем не сладкой — мы это знаем по недавнему и пока что единственному роману Н. Воронова, подробно и зримо воссоздавшему то суровое время первых пятилеток, время строительства металлургического гиганта на Урале. Но и тогда уже вместе с тяготами неустроенной, полуголодной жизни открывались, западали в любопытствующую мальчишескую душу краски и запахи труда, рождающегося, огнедышащего металла — те самые краски, звуки и запахи, которыми до краев наполнены строки вороновских рассказов и повестей.

С понятием «индустриальный пейзаж» по традиции связывается только одна краска — серая. Воронов решительно отвергает эти старые понятия и представления. И не потому, что он отчаянный романтик и хочет хотя бы чем-то скрасить унылую внешность заводского производства, — просто воздух и стены завода, рабочего поселка говорят ему, может быть, не меньше, чем мещерские леса Паустовскому или скудные архангельские косогоры Федору Абрамову.

Здесь он видит и слышит то, чего не уловят обыкновенные, неискушенные глаза и уши. В одном из рассказов этого сборника вы встретитесь с дочерью железнодорожника Надей, которая умеет различать по цвету гудки паровозов. «Сначала она воспринимала гудки по их звучанию: раскатистый, хрипатый, бурлящий, писклявый, зычный, с гнусавинкой… Потом они стали приобретать в ее представлении самые различные, подчас неожиданные сходства. Этот гудок синий, а этот рыжий, даже дразнить хочется: «Рыжий, рыжий, конопатый…»

В хмурый день смерти Серго Орджоникидзе это цветастое многоголосье морозного утра в железнодорожном поселке пропадет, сникнет (хоть и «день был погож»): «Еще загукали паровозы, и все отрывисто и уныло. И вот уже в небе тесно от печальных гудков. Прежде они были оранжевы, пурпурны, серебристы… Сейчас одинаковые: «черные». Зато когда в самую тяжелую пору войны Надя переступит порог ремесленного училища (сам Коля Воронов в ту пору тоже был ремесленником), окажется в «группе щитовых» (Воронов работал электрощитовым на доменной подстанции), станет к станку и научится «обрубать, опиливать, шабрить рейсмусные плитки, закалять зубила», — она узнает и запомнит для себя «цвета побежалости стали: блекло-желтый, ярко-оранжевый, пурпурный, фиолетовый, вишневый, голубой, синий, черный!»

Перечитывая эти строки рассказа «Гудки паровозов», я не сразу понял, о какой такой «побежалости» речь, а писатель нигде — ни до, ни после — не помог, не облегчил мне читательскую задачу: представить эту «бегающую сталь» воочию. Он слишком уважает нас, читателей, чтобы растолковывать то, что заметила и поняла его юная героиня. Да и почему (наверно, так думает Воронов) никому нынче не приходит в голову разъяснять, отчего и как переливаются красками река, лес, утреннее небо, пока подымается солнце, а тут ведь у тысяч Надь, имеющих дело с металлом, тысячу раз в день повторяется эта самая «побежалость стали», — не красивая выдумка и не случайный набор оттенков, а всего лишь последовательно проведенная, элементарная термическая операция! Только труд этот мы привыкли обозначать привычным набором остывших, потерявших связь с чувствами, служебных выражений: обработка, шабровка, закалка, — а Надя возвращает своему труду краски изначального, естественного восприятия жизни. Можно было бы и не перечислять по отдельности, не уточнять все оттенки, — но откуда бы тогда взяться тому счастливому чувству превосходства, с которым открывшая эти краски в своем деле Надя, обыкновенная ремесленница, смотрела теперь на сверстников-школьников: «Разве они знают, когда режешь железо, что пахнет муравейником, а когда алюминий — то сахарином?» Да, она умеет не только тонко различать гудки паровозов и придумывать им окраску, не только, едва дотягиваясь до первого в жизни станка, крутить на нем железную болванку, шабрить или закалять зубило, — она, дочь лесистого Урала, не забыла и запах муравейника, она, дочь войны, хорошо помнит, как пахнет сахарин…

Производство, грохот машин и холод металла, не способны подавить и обесцветить Надину жизнь — наоборот, на каждом шагу эта рабочая девчонка находит все больше и больше пищи для жадного, пытливого ума и сердца. Рабочий поселок для нее — не только отцовское наследство, привязанность к семье, первая остановка на пути в «большую жизнь». Он сам — большая жизнь во всей ее многокрасочности, достаточно большая, чтобы не переставать в ней удивляться, волноваться, открывать и любить. Без громких слов и деклараций в недолгих страницах «Гудков паровозов» Н. Воронов сумел показать и доказать эту любовь.