Любовь Руднева - Голос из глубин

Амо до последней минуты пребывал со мной. И где нашел он в себе силы так крепко меня поцеловать, когда увозили его в реанимацию за два часа до его последнего беспамятства.

Я поднялась в машину-перевозку, наклонилась к нему, а он притянул меня своей уже немеющей правой рукой и поцеловал так, будто все-все, что связывало нас, вложил в это прикосновение. Я спрыгнула на землю, которая окончательно теперь ушла из-под его ног, но вновь рванулась в перевозку, опять склонилась к его лицу — он лежал на носилках, укрытый своим домашним одеялом, зелененьким в черную шашечку, моим смешным подарком, а он опять смог найти силы обнять меня за шею, глядя мне в глаза, прижался к моим губам. Он медлил, ощущая — это наше прощание. Я поняла это по его взгляду.

Я услыхала голос доброго профессора, приехавшего за Амо:

«Мы пришлем через четыре часа за вами машину, вы сможете оставаться с мужем».

Но через четыре часа я застала Амо в глубоком беспамятстве…

Видите, Андрей, понадобилось полугодие, прежде чем я смогла Вам написать об этом. Но если б Вы знали, как много досказали мне эти мгновения. Как они поддерживают меня, когда, помимо всей моей воли, настигают меня самое чьи-то стенания и оказываются — моими собственными.

Я догадываюсь, Андрей, Вам и Наташе тоже нужна наша переписка, пусть в конвертах — поездами, самолетами, машинами — будут вновь и вновь ко мне и к Вам доставляться какие-то возгласы самого Гибарова, шутки, даже загадки, которые Амо успел нам загадать, но еще и не открыв всех секретов, отгадок. В той огромной потере, которую мы не то что понесли, а несем, во благо и во спасение, завязался еще один крепкий узел дружбы нашей. Мне, во всяком случае, он во спасение!»

Был во спасение он и Андрею.

Иной раз Ярослава присылала странички из писем Амо, те, что особенно могли заинтересовать Андрея. Правда, ксерокопия их чуть-чуть будто и отчуждала, но лишь на короткий момент. А уже через минуту-другую, вчитываясь, Андрей мог следить за тем, как строка Амо перетекает в другую, как на характере строк отражается ход живой его мысли.

«Я прогоняю от себя уныние, неверие, страхи мима. Если ты весь день вздергиваешь себя в пространстве, да еще оспариваешь глупцов, чего Пушкин не велел делать, а ты, как существо заземленное, все же это делаешь непрестанно, — весьма тормозишь собственную психику, заклиниваешься на том, и ночью все рикошетирует…

И тогда меня спасают собеседники, я волен выбирать их безо всякого ограничения, любуюсь самими возможностями, какие открываются мне. Я не сажусь в кресло напротив того, кого слушаю, наоборот, я усаживаюсь за стол, открываю книгу, он выходит — тот, кто мне нужен, и начинается диалог. У меня есть преимущество, я весь слух и зрение, я возвращаю некоторые фразы собеседника по нескольку раз, что в буквальном диалоге было б невозможно. Я спрашиваю, думаю, представляю все воочию, ассоциирую, смеюсь, а то и задыхаюсь от бега за тем, кто беседует со мною.

Я меняю местонахождение и все же остаюсь за столом и многое успеваю записать, облюбовать, повернуть дышлом к манежу, к своей работе, к церкви, где тренируюсь, прикидываю: что же возможно перевести на язык мима-эксцентрика или лирика. Не стесняюсь я все передать Юбу, моему режиссеру, а теперь и Шерохову. Он действует на меня как и те мои учителя, которые и не знают о моем существовании. Допускаю, что Барро кто-нибудь и рассказал о советском клоуне-миме, но я промелькнул перед ним в отдалении, даже если на минуту он и подумал сочувственно о том направлении, в котором я толкаю мою музу.

К чему тянусь я, поглядывая в их сторону? К самым простым свойствам, но безусловным для меня.

Так, я понял недавно: метаморфозы — контурная линия в графике Пикассо — это не только граница предмета, но и траектория, по которой он движется. Для моей пластики, в моем пространстве это тоже насущно.

Впрочем, у Пикассо свой миф, у меня — свой, они возникают не случайно, что у гения, что и у простодушного артиста, каким становлюсь я».

Однажды Ярослава в ответ на письмо Андрея прислала несколько фотографий своих композиций. Среди них неожиданные пейзажи. Она сделала их изнутри Малой певности — Малой крепости Терезина. Оказалось, со двора, окруженного со всех сторон бывшими огромными камерами, когда-то битком набитыми узниками, неожиданно над толстой каменной кладкой стен виднелись высокие раскидистые деревья, вестники иной жизни того края, что простирался за этими стенами концлагеря. Она писала: