Любовь Руднева - Голос из глубин

И тут он решился после коротеньких прогулок в Александровском саду пригласить ее в кино, озадачив будничной скороговоркой:

— Можно б вместе прошвырнуться в киношку, а?

Если б тогда его спросили, что удивило его в Наташе, он ответил бы сущий вздор. Она замечала тополиный пух, едва начинался его первый вылет. Еще никто не сердился на его бесцеремонное вторжение в окна и не играл с первыми семенами-пилотами, а она плавным движением руки останавливала воздушный бег и беззвучно смеялась.

Уже на первом курсе она выбрала трудную специальность — готовясь заниматься исторической географией — и разыскивала полузабытые работы о Русской Америке географов, мореходов прошлого века. Ее вторым пристрастием оказалась ботаника, реликтовые в частности. Даже во время прогулок замечал, какой острый интерес она испытывала к самым крохотным живым побегам, стеблям, листьям. Он спрашивал ее:

— Не слишком ли далеко от меня, — подразумевалась его жизнь геофизика, — ты будешь пребывать, то пропадая в архивах, то исчезая в лугах? Как-то сумеешь ты совместить свои такие разные увлечения?! — Он пытался ее вышучивать.

— Зачет у тебя не принят, — насупила она брови.

— Ты живешь, Наташа, по детской системе — чет, нечет. Но куда глаза глядят можно мчаться, пока бегаешь в студентках, а потом ты встанешь перед выбором служить чему-то одному.

— Ну, а твое любимое слово, кажется, «глобально», не так ли? Ну вот, глобально мыслить без самой разнообразной оснастки никак не выйдет.

— Уж столько я соображаю. И не совсем это я имел в виду, но знаешь, как-то невольно примеряю твои будущие занятия к постоянной экспедиционной жизни, какую и придется вести мне.

— Не худо мы начинаем. Даже не заручившись моим согласием, ты уже кооперировал нечто, а теперь к себе, обязательно к своей персоне, примеряешь и мои главные будущие усилия.

Она смеялась, а глаза ее — они прогуливались по старому парку — неотрывно следили за разноликими для нее толпищами разномастных травинок, стебельков. Конец мая выталкивал все несметные силы земли, и они вступали в самые неожиданные сочетания. А она вдруг присаживалась на корточки и, легко касаясь травинок, отделяя вовсе неизвестный Андрею цветок, чуть ли не кивала ему, будто знакомясь с маленьким светло-зеленым, коричневато-зеленым, то улыбчивым, как она, то насупленным существом. В такие мгновения Андрей казался себе особенно неуклюжим, долговязым, занимающим слишком много места на обочине дороги.

— А с чего началось это твое пристрастие? — спросил ее, когда она наконец опять своими не слишком большими шагами отмеряла расстояние от приметного дерева, старой березы, до дороги, чтобы одной вернуться через неделю или полторы к новым знакомым растеньицам.

— Когда мне было пять лет, мои родители по всякому стечению обстоятельств уехали из Москвы, где я родилась, и вновь оказались на своей родине, у самого Иртыша. Как-то поздно вечером, помню, очень хотелось спать, а мама, она-то лишь к ночи возвращалась с работы, повела меня в лес. Там она неожиданно прислонилась к стволу старого дуба, погладила, обняла его, ткнулась в него лбом. До того я только видела, как наш сосед так гладил, похлопывал по шее и лбом прислонялся к морде своей лошади, обихаживая ее ранним утром или уже совсем ввечеру. Не знаю, примечал ли ты, уже став совсем взрослым, какая у добрых людей есть потребность почти потаенно, часто и неосознанно общаться с деревьями, растениями, как будто в некотором роде с совсем живыми душами.

И я тогда, — а мама обо мне вроде б забыла, — села под деревом и увидала поразившие меня папоротниковые веера.

Я услыхала мамин голос:

«Папоротники жили на земле задолго до того, как появились на ней даже наши предки, не то что люди. Еще задолго до…»

«До-до-до», — запела я, и мама рассмеялась.

Папоротник носит имя «До», тогда догадалась моя глупая личность. И с тех пор, пожалуй, меня разбирает любопытство, то есть вот мною и владеет внимание к тем, кто родился, вроде папоротника, задолго до…

Наташа смеялась, но покрасневшие внезапно скулы, подбородок свидетельствовали — такое признание для нее непривычно. Она же сама твердила Андрею:

— Исповедоваться в своем призвании, мыслях, которые учишься с трудом в общем-то вынашивать о той стране, где предстоит действовать пожизненно, — она говорила о растениях, — никогда не пробовала и побаиваюсь распинаться вслух. Вроде б ни к чему такое. Другое совсем дело, если учишь кого-то, я вот пробовала малышню в школе.