Лариса Васильева - Альбион и тайна времени

Никто не согнал. Никто не порадовался. Никто не обратил на меня ни малейшего внимания». А позже наблюдение уточнено и сформулировано кристально четко: «…достоинство и равнодушие — столь типичные для англичанина». И еще в одной главе, вслед за похожими на стихи в прозе строчками о чувстве весны «в себе и вокруг», сходная характеристика обитателей Альбиона: «Жадно гляжу я в эти весенние лица. Англичане. Что ваши глаза и губы, подбородки, и лбы могут сказать такого, о чем я не знала бы прежде и им как ключом смогла бы открыть тайну вашей медлительности и сдержанности, секрет вашей былой власти над миром, загадку вашей невозмутимости и спокойствия, за которыми без явного к тому основания мне чудится темперамент большой силы?»

Англия совсем не первая зарубежная страна, с которой познакомилась Лариса Васильева. Она, например, путешествовала по Америке. Но на страницах «Альбиона…» ожили лишь те американские впечатления автора, которые буквально врезались в современную английскую действительность. Например, внезапно протягивается пульсирующая живая нить от лондонского района Сохо к… Чили. Цитирую:

«— Иногда я прохожу через Сохо-рынок и покупаю там что-нибудь экзотическое для своих ребятишек, — говорит Антони Слоун. — Совсем недавно, в ноябре, я принес им из Сохо «Кастард-эппл». Не знаете, что это? В Латинской Америке этот фрукт называется «чиримойа».

Чиримойа! Боже мой, чиримойа!.. Чили шестьдесят девятого года. Ноябрь. Весна в южном полушарии…

Выхожу на солнечную главную улицу Сантьяго и у самого подъезда гостиницы вижу огромную платформу с фруктами: бананы, яблоки, бананы, черешня, бананы, сливы, бананы… а это что? Темно-зеленое, чешуйчатое, похожее на кедровую шишку, мягкое на ощупь.

— Чиримойа, чиримойа! — чирикает в ответ на мой немой вопрос смуглый черноглазый паренек, торговец. — Чиримойа, чиримойа».

И дальше идет горячий рассказ о Чили и трагедии чилийского народа. Рассказ — как вихревой полет в прошлое и возвращение обратно, в Лондон, в Сохо:

«Да, я смотрю на Сохо совсем другими глазами, чем миссис Кентон, мистер Вильямс, Антони и многие другие. В Сохо всегда спасались люди от насилия, гнета, нищеты, эмигранты из других стран…»

Она, советский человек, приехавший в Англию на довольно долгий срок, действительно смотрит на все «другими глазами». Смотрит зорко, пристально, вкладывая ум и сердце в острый изучающий взгляд. Смотрит даже в какой-то степени отрешенно от своего личного прошлого и будущего, даже как бы перевоплощаясь в давние-давние образы своих соотечественников (отличная глава «Владимир Мономах и Мария Гастингс»)… Так похоже на любовь, когда кажется, что самое главное во всей твоей жизни — понять другого человека, быть с ним рядом, жить его жизнью, как бы войти в его плоть и кровь. И никого не было до того, и никого не будет потом. А потом вполне может случиться, что время все расставит по своим местам, расширит горизонт, неизбежно суженный от пристального взгляда чуть прищуренных глаз (как в главе «Владимир Мономах…»), докажет, что его заслонял, допустим, не великолепный корабль, уверенно идущий своим курсом, а утлое, болтающееся на волнах суденышко. Словом, «неужели была любовь?». Однако, наверно, за всю историю человечества не написано ни одной по-настоящему хорошей книги (картины, симфонии) без сосредоточенной острой зоркости и напряженного лирического динамизма, характерных для любви. Недаром Александр Блок цитировал Афанасия Фета: «Любить есть действие, — не состояние».

В «Альбионе и тайне времени» лирическая героиня действенна, и в то же время она — носительница исторически заданного драматизма, пронизывающего повествование, заключенного в самой его сути, как сжатая пружина. Ведь старается понять Англию женщина из совершенно другого мира, которой эта Англия в целом чужда, которая сомневается:

«А увидела ли я Англию? Неужели же нет. Столько дорог исходила, стольких людей повидала…»

Кстати, такая искренность не отпугивает читателя, наоборот, еще более заинтересовывает: «В самом деле, посмотрим, проанализируем, увидела или нет?» Мы порой забываем, что читатели наши действительно выросли. Говорим об этом, но обращаемся с ними, как с людьми, мало способными мыслить, рассуждать: вталкиваем или, лучше сказать, пытаемся втолкнуть в читательские головы отштампованные «истины». Ничего похожего на такую практику у Ларисы Васильевой нет. Она думает вместе с читателями — о переплетении судеб России и Англии, о новом звучании в нашу эпоху научно-технической революции некоторых «вечных понятий», о важнейшей глобальной задаче сбережения природы, о ленинских нормах жизни, о борьбе за мир и достойное человека пребывание на планете Земля и отлично владеет богатством интонаций, в том числе доверительной интонацией. Вот один из многих примеров: «Часто человек даже не замечает вовсе момента своего счастья. Сознание, что оно было вот тогда-то, вот в ту минуту, приходит потом, иногда спустя много времени. И необратимо. Впрочем, Трафальгарская площадь в этом не виновата. Она вообще к этому рассуждению никакого отношения не имеет».

Читать дальше