Петр Краснов - День тревоги

— Ишь ты — полынком, значит, ее? — Мурашин поднял голову, одобрительно прикашлянул. — А следом табачок — не густо…

— А привыкли в поле.

— Что ж, долго отходила она?

— Да как сказать — скоро, долго ли… Отошла.

— Под конец, говорят, будто повеселела даже, — то ли просто говорил, то ли спрашивал Мурашин; хозяйски разломил крупный огурец, сунул кому-то половину — закусывай, мол. Его, не бывшего вчера у Скорохотовых, видимо, интересовали, донимали чем-то слухи, быстро разбредшиеся по селу. — Отчего веселеть-то, не пойму?

— Значит, было отчего.

— Не по-людски это все, не к добру, — мотнул тот головой, управляясь с едой, ни одной крошечке не давая пропасть. — Не согласен. Человек должен скорбеть, это… жалеть, что вот он жил, жил и вот теперь уходить надо, все терять, что нажил. Самого себя человек теряет — ну, шутка ли?! Фуражку пьяненьким потеряешь — и ту, подлую, жалко, обида берет…

— Вот это правда, — усмехнулся Мишка. — Десятку-другую просадить — это как будто так и надо; а фуражку эту ходишь спрашиваешь, ищешь, все закуты обшаришь… я эти фокусы знаю. Да нет, видно, чо-то у нее было, раз так… Она, как-никак, верила.

— Так верить, как она — это у нас многие верют, толку-то… Я сам так верил: раз в год перекрестился — и ладно; а нет — ну, дак и это не беда… Вон Парамонин, со второй бригады наладчик, — он ничему не верил. А как прошлым летом прихватило нас грозой, в чистом поле-то, — так он про все забыл, по-другому запел. Гром ка-ак грякнет, долбанет! — а он как закрестится, забормочет… Все тряпки из трактора повыкидал, молитву какую-то бормочет и выкидывает, сам белый, глаза как… — Мурашин брезгливо махнул рукой. — Знаю я вас. Кулугуры — вот те верют, соблюдают. А из нас какие верующие: пить мы пьем, — стал загибать он пальцы, — грешить — грешим, ругаемся, воруем… икон в дому, считай, уже не держим — на чем вере держаться?! За могилками вот не следим, а что про другое говорить.

— Как умеем, так и верим, занимать этого не пойдешь, — сказал дядя Петя. Он был и грустен, и сердит, из головы его не выходило это — как бы не наткнуться… Придется тогда другое место искать — а где? Все занято кругом, тесно, теснота — даже им тесно теперь на земле. — Он посмотрел на кривой частокол голубых, новых, и старых некрашеных крестов, деревянных и железных, темных, выбеленных дождями до седины, ржавых, полузаплывших землей и травой, и опять горько подумал: «Тесно…»

— А ты что — веришь? — голосом наскочил на него Мурашин, хотя поза его была самая мирная: сидел себе, по-турецки поджав ноги, поглядывая из-под козырька весело и неприязненно. — Веришь, что ли, если так говоришь?!

— Я-то?.. Ну, где мне… А Дуня вот верила.

— Так я тебе и говорю: разве это вера?! Вера — это когда человек и закон божий блюдет, и молится, и… Когда ему скажи: лезь, мол, в ярдань или куда хошь, хоть в огонь — и он полезет! Я так это понимаю. А это какая вера… я тебе таких верующих хоть тыщу представлю, хоть с нашего села. А они в вере и детей не воспитуют, одне пионеры да комсомольцы!

— Без веры нам никак нельзя, — сказал вдруг дядя Петя, как-то невпопад разговору, — либо сопьемся, либо скурвимся.

— Без какой — в бога, што ль?

— А без любой, хоть и в бога, — уклончиво сказал он, взглянул пристальней, под самый козырек Мурашину. — Больно много безверных развелось. Ты вот дом новый ставишь — должен ты верить, что он стоять будет?.. Так и тут.

— Да что — тут? Где это «тут»?!

— Да везде, во всем. Жизнь была такая, что не хочешь, да поверишь. Это сейчас некому верить.

— Это как сказать, — вмешался молодой мужик Подковыров, в миру Колюня. — Моя вон… как сбесилась! С рейсу как-то приехал, гляжу — иконку откуда-то притащила, в угол собирается пристроить. В передней не дал. Детишки, говорю, большие, пионеры — будут из-за тебя стыд собирать… А раньше не верила, когда брал-то: в городу была, училась. Одна у ней была вера — подолом покрутить.

— Это она к пятидесятникам либо попала, к Молодушке вашей, — ухмыльнулся Мурашин, ему на все это было, в общем-то, наплевать. — Не уследил.

— Какое — с Молодушкой и не водются, не любят друг дружку! — весело сказал Колюня. — Это сама она; говорю — сбесилась… Уж и не знаю, с чего: живем вроде бы ничего, что у людей — то и у нас. А если тягость какая… так она у всех вроде бывает, одни мы, что ли, на белом свете. Вот уверилась — и все, хана!.. В задней, говорю, пусть висит. Глядишь, при случае и заступится. — Он опять широко улыбнулся. — Он хоть и в последних теперь начальниках, а все равно… не в нашей с вами «дярёвне» живет. Места не провисит.