Александр Шевченко - Под звездами

Напившись, он спросил:

— Как наши дела, Маша?

— Тяжело нашим, Андрей. Немцы беспрерывно атакуют, все время такая падьба... Рота уже третьи сутки не выходит из боя. Вчера немцы совсем близко от землянки были, я и не знала...

— Высоту удержали —вот главное!

Маша стала перевязывать Андрея.

— Как моя рана? — спросил Андрей.

— Хорошо, затягивается...

Он растроганно следил за ее движениями: как ловко она забинтовывала рану, как надорвала зубами бинт и завязала концы. Когда она наклонилась к нему, он с волнением ощутил на своем лице ее горячее, частое дыхание.

— Маша... — чуть слышно прошептал Андрей. — Я вот ранен... Меня в госпиталь увезут... Так я хочу сказать тебе...

Маша посмотрела на него, и он увидел ее ясные, влажно блестевшие глаза, полные нежности и доброты к нему, Андрею. Это были словно окна в ее мир, родной и близкий ему, но все же это был ее мир, сложный, глубокий, не до конца понятный.

— Я хочу сказать... что люблю тебя... — медленно проговорил Андрей и на секунду закрыл глава, крепко сжав веки, как перед ударом молнии.

Глаза Маши вдруг сделались неузнаваемыми: смятение, радость, испуг перемешались в них. Неужели это оно — о чем мечтала, во что не верила и что все-таки всем существом своим ждала — налетело вихрем, подняло, закружило... Она в волнении отняла свою руку и проговорила горячим шепотом:

— Не надо, не надо говорить так...

— Почему? — Андрей умоляющими глазами глядел на Машу: — Мы ведь расстаемся, что же — навсегда?

Что сказать ему? Любит ли она его? Ах, конечно же любит, разве он не видит этого! Слезы застилали Маше глаза, их нельзя было удержать, и, чтобы Андрей не видел их, она отошла к окошку и стала там, закрыв ладонями горячее лицо, дрожа всем телом, а в ушах ее звенело одно ослепительное, словно из света сотканное слово:

— Любит, любит, любит...

На ступеньках послышался частый топот, в землянку вошел Шпагин, за ним Балуев и Скиба. Озябшие на холоде, возбужденные боем, они стали шумно отряхиваться от снега, расшвыривать во все углы одежду.

— Ну как, Андрей? Вижу, дело на поправку идет! — сказал Шпагин, не замечая ни странной, грустной улыбки на лице Гриднева, ни смущения Маши.

— А мы вперед продвинулись, товарищ лейтенант! — радостно сказал Балуев. — Лощину, где вас ранило, всю у немца забрали! „

Его темное, обветренное, «сильно заросшее бронзовой щетиной лицо обвязано белыми бинтами с проступающими на них коричневыми пятнами крови, но смотрит он уверенно, смело: ведь он сам участвовал в бою за лощину!

— Да, решили ликвидировать эту ахиллесову пяту нашей позиции! — пояснил Шпагин. — Заняли ночью, а потом Арефьев туда первую роту передвинул — крепко держим! Сразу не догадались выдвинуть траншею вперед теперь вот учимся. И дорогу освободили, раненых можно вывезти!

— А что же ничего не говорит наш начальник медицинской службы? — спросил Скиба Машу.

— Отправлять... отправлять обязательно... раз дорога свободна...

— Да, Коля, отправьте меня поскорее, — хмуро сказал Гриднев, — чего мне валяться тут, вам мешать. Инвалидам место в инвалидной команде.

«В чем дело? — удивился Шпагин. — Чего они так торопятся?..»

Разбуженные шумом, проснулись Ахутин и Семичев. Скиба стал расспрашивать их, как они себя чувствуют.

— Ничего, товарищ замполит, — отвечал Семичев, — только шум в голове сильный да лежать неохота...

— Лежи, лежи, отдыхай... Солдату надо иногда отдохнуть... — И Скиба ласково потрепал новенького по руке.

Ахутин отвечал с грустной улыбкой, словно оправдываясь в чем-то:

— Вот, доехал на одном колесе... в гараж... теперь на капитальный ремонт становиться приходится!

— Тебе оправдываться не надо, Ахутин! За твою рану враг дорого заплатил!

Помолчав, Ахутин добавил с той же виноватой улыбкой:

— Я вот лежу и мечтаю, товарищ лейтенант. Вправду говорят: нет худа без добра... Не думал, не гадал, а верно, придется дома побывать: после госпиталя отпускают домой на побывку... А местность нашу освободили, и от своих уже письмо я получил...

Шпагин позвонил Арефьеву и попросил прислать сани.

— Да соломки побольше прикажите набрать! — крикнул он ему напоследок и положил трубку.

Отъезд раненых был решен, и в землянке наступило молчание. Трое уходили из роты надолго, может быть, навсегда. Рота была для них и боевым товариществом, и домом, и семьей, с нею были связаны все их радости и печали, и всем стало грустно, как бывает перед расставанием с близким человеком, когда неизвестно, скоро ли снова придется встретиться — да и придется ли? Хотелось сказать друг другу много дружеских слов, но люди в землянке привыкли говорить о своих чувствах сдержанно