Александр Андреев: Спокойных не будет

— Да.

— Они мне нравятся.

— Мне тоже,— сказал я.— Мы все из одной бригады. У нас есть еще Илюша Дурасов, Серега Климов, «судья» Вася и другие парни. Они тебе тоже понравятся.

— Почему судья? Прозвище такое?

— Нет, должность. Общественная.— Я улыбнулся, вспомнив, как меня «судили», посвящая в строители.

— Чему ты улыбаешься, Алеша? Может быть, я не так что спросила?

— Нет, нет, все в порядке, Катя. Спрашивай дальше.

— А Елена — жена Петра? Боже мой, какая красивая — глаз не оторвать! У нее, наверно, большое горе. Она все время молчит. Всю дорогу молчала. Мы ехали в одной кабине. Она смотрит в окно и молчит. А если спросишь что-либо, ответит «да» или «нет» — и все. Отчего она такая, Алеша?

— Ты спроси у нее.

— Что ты! Мне и подойти-то к ней боязно.— Катя взглянула мне в глаза.— Алеша, а почему и ты грустный, тоже всё больше молчишь? Работаешь и молчишь.

— Обстановка новая, непривычная. Не тянет на беседы...

— Ой, обманываешь, по глазам вижу, что обманываешь. У тебя на душе нехорошо что-нибудь, да?

Я глядел на ее озаренное пламенем лицо и улыбался.

— Смешная ты, Катя...— Мы все еще держали друг друга за рукава и топтались на месте.

Трифон играл без остановки, кончал один танец, тут же без передышки переходил на другой.

— Алеша,— сказала Катя,— а можно мне находиться вместе с вами?

— Ты и так с нами. . __

— В вашей группе, среди вас?

— Попроси Петра, он согласится.

— Вы мне все очень понравились,— призналась она.

— По-моему, ты Петру тоже понравилась.

Катя спросила живо и обрадованно:

— Правда? А тебе, Алеша?

— Мне тоже, Катя. Ты не можешь не нравиться...

В это время Трифон перестал играть. Я взял руку «своей дамы», снял с нее варежку и поцеловал кисть, при этом галантно шаркнул валенком по снегу. Катя, чуть запрокинув голову, засмеялась. Смех ее, синие глаза, неподдельная ее прелесть омывали мне душу, в груди потеплело — сквозь утренний холодный туман пробились лучи молодого солнца.

В лагере появился старик охотник, на лыжах, с ружьем за плечами. Сухонький, бородатый, он оглядывал необычное наше становище, слушал музыку и качал головой.

— Откуда вы взялись, люди? Можно ли - погреться у вашего огня?

— Располагайтесь, отец,— сказал Петр.— Не желаете ли поужинать? Борщ еще горячий.

— Спасибо, милый человек, ужин свой имею.— Он сошел с лыж, поднял их и воткнул в снег. Затем достал из-за пазухи холщовый мешочек, развязал, вынул из него хлеб и завернутые в белую тряпицу куски мяса.

— Медвежатина небось? — спросил я.

— Лось,— ответил старик, нарезая ножом ломтики мяса.— Медведь жестковат холодный-то и черен.

Петр кивнул Кате, и та, поняв, поспешно принесла почти полный стакан водки.

— Трудно, жевать всухомятку, отец,— сказал Петр.— Выпейте вот, если не побрезгаете...

Из-под заячьей шапки, из-под лохматых бровей в узенькие щелочки засветились глаза.

— Неужто водка?

— Она.

Старик принял стакан, понюхал и опять качнул головой.

— Справно живете. И гармонь у вас, и водочка, и техника. В таком оснащении по тайге гуляй — не хочу! — Выпил, сунул под усы корочку хлеба, ломтик мяса.— Ну, удружили, в самую середку попали. А то ноги начало поламывать.— Старику стало жарко, и он отодвинулся от огня.

— Откуда вы так поздно, отец? — спросил Петр.— Не боитесь заплутаться ночью или зверя встретить?

— Приходил к дочке погостить, тут недалеко, километров сорок отсюда, и припозднился. Чего мне бояться в тайге-то? Медведь залег до весны — пушкой не разбудишь, рысь пошаливает... ну, да кто ловчее... А вы на Ильбин путь держите?

— Туда,— сказал Петр.

— Слыхали мы, что новую станцию начинать будете... Дело хорошее... Дальше лес пойдет посильней, погуще. Но ничего, одолеете, у вас машины. Пробьетесь.

— Пробьемся, отец,— сказал Петр.— Как вы думаете, долго такая погода простоит?

— Дня три побудет. А там, я чую, снег упадет. Ноги поламывает...— Старик потер варежками коленки, подобрал их к самому подбородку и задремал.

Через полчаса лагерь спал. Только не гас огонь в кострах да не спали дежурные возле них.

Мы шли уже третий день. Попадались места, где сосны стояли одна к одной, стройными колоннами, величественными и прекрасными. Мы пробивались сквозь эту колоннаду с неимоверными усилиями. Мне и Трифону доставалось больше всех. Мы просто выбивались из сил, руки едва держали пилы. Но сознаться в своей слабости не смели даже друг перед другом.

Деревья опрокидывались то вправо, то влево от дороги, и бульдозеры отодвигали их с пути. Ребята, помогавшие нам, тоже уставали за день лазить по пояс в снегу. Брюки и валенки, отсыревшие за день, не успевали просыхать ночью. Уже не было песен возле костров, не было танцев, и аккордеон Трифона Будорагина замолк...