Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 1

— Гонконг?

Ламарк презрительно вскинул губу.

— Стамбул, — сказал он внушительно. — Галата, мастика, каик, матýшка.

— O! Das ist colossal! [30] Это грандиозно! (нем.). Галата, мастика, каик, матýшка, — он повторил эти слова совершенно восторженно и одобрил Ламарка.

— Стамбул? О! — и он выставил вверх оттопыренный большой палец.

Так беседовали они долго, не уставая от разговора. Ружейная стрельба почти прекратилась. Похоже на птиц посвистывали впереди разведчики.

Ламарк спросил, вскипятили ли чай.

— Сейчас, — домовито ответил голос из-за его спины. — Сейчас все будет готово.

И кто-то тихо и конфузливо произнес:

— Ах, хорошо бы рыбу теперь половить.

— Ну что ж? Вот отойдем на ночь за мост, дозоры вышлем, тогда можно и рыбку половить. Рыбку, друг, хочешь половить? — спросил Ламарк немца; тот не понял и рассмеялся сердечно, как ласковой шутке.

И вот тут что-то произошло. Кто-то закричал или прыгнул, может быть. Потом, блеснув горящим светом, плеснувшись жидким громом, что-то прожгло их насквозь. Сразу все вспыхнуло. Все загорелось. Расширяясь, захватывая все, огонь вдруг качнулся и послушно побежал к мосту. Ламарк готов поклясться, что он видел, как, похожий на издыхающую молнию, горящий поезд промчался по мосту и завопил о помощи, а он, стоя на насыпи, глядел ему вслед. Рядом, потрескивая, догорал немец. Но в то же время он сам, оказывается, довел локомотив до станции и упал, когда струя воды одеревенила его ногу, будто отрезав ее.

Ночью разведчики натолкнулись на немца. Он сидел маленький, как облупившийся негритенок. Значит, он сгорел сидя.

— Интересно знать, на чью голову все это обрушится в свое время, — сказал Левченко, — и этот панцырный поезд, и эти нефтяные бомбы.

— Так вот, значит так, — приоткрыв один глаз, сказал Фавы. — Следовательно, мы уговорились. — Он довольно кивнул головой, будто давно уже вел содержательный разговор и Ламарку теперь все понятно, чего от него хотят. — Тебя уже ждут у Пуан-дю Жур. Возьми резервный состав. Прямо к командующему второй, Ла Сесилиа. Валяй!

Он передвинул плечами и закрыл глаза.

— Если б не старость! — сказал Ламарк! — Старость заела, вот что страшно.

…Третьего дня его принесли домой с почестью, как покойника. Поутру, еще не проснувшись, он почувствовал гнилой воздух комнаты. Со страхом открыл он глаза. Жена сидела на полу, и маленький играл ее лохмами. Было утро, и пахло неряшливыми детьми. Старший мальчик, вздрагивая от этой мучительной тишины, смотрел в окно. Худое тельце его копошилось под вяло обволакивающей его одеждой. Лицо как-то вогнулось внутрь и прилипло к костям, он подергивал себя за щеку, будто отдирал ее от костей.

— Мария! — позвал Ламарк. — Если я здесь умру, Мария, значит, революции не было. Запомните это.

— Мама не отвечает… Мама сошла с ума, — тихо отозвался сын.

Тогда Ламарк сказал:

— Вот что, мальчишка, нашему брату надо умирать либо там, либо в господских хоромах. Поди скажи, чтобы меня забрали.

И пока сын ходил, он лежал, отвернувшись к стене. Крепко сжал глаза, когда его уносили.

— Женщину с маленьким куда-нибудь приберите, — сказал он сквозь зубы. — А мальчишку со мной…

Это произошло четвертого дня, но казалось давно пережитым и, может быть, даже совсем не происшедшим и действительности.

Он поднялся с корзины, чтобы отправиться к Ла Сесилиа.

Есть законы, все могущество которых в том, что они не могут быть исполнены. Их сила в том, что они провозглашены. Их действие неограниченно, потому что касается не человеческих поступков, а человеческого воображения. Законы, которые заставляют работать чувства. Именно таким был декрет о разрушении часовни на месте убийства генерала Бреа. Коммуна объявила, что, разрушая часовню, «она амнистирует гражданина Нурри, содержащегося вот уже двадцать два года в Кайенне за казнь изменника Бреа. Коммуна освободит его, как только окажется возможным».

Ламарк носил при себе лоскуток газеты с этим декретом и повторял его, как молитву. Иногда он видел во сне каторжника Нурри, отсидевшего двадцать два года. Ламарк — коснись это его — не пережил бы освобождения. Вот вдруг бы из Индии пришла весть — «Ламарк, Индия предоставляет вам отдых на старости, как только представится это возможным», или «Ламарк, в Испании ждут тебя, потому что ты беден и честен». Такие сны поражали невероятностью, но невероятность была реальна.

Это был, конечно, один из самых романтических законов, которые издала Коммуна. Нурри из человека вырастал в символ, и уже просто не верилось, что он есть, и что он заключен в Кайенне, и что может настать момент, когда он вернется, скромно сославшись на полузабытый номер декрета.