Любовь Воронкова - Беспокойный человек

— Ай! — вскрикнула Дроздиха и захлопнула калитку, но тут же, устыдившись своей трусости, снова приоткрыла ее.

Человек стоял на том же месте и по-прежнему смотрел на нее. Так они стояли друг против друга минуты две-три.

— Эй, кто ты таков? — крикнула наконец Наталья. — Чего надо?

Человек молчал.

Наталья, стараясь испугать неизвестного, громко сказала в сонную темноту телятника:

— Дядя Кузьма, а ну-ка, поди сюда. Да ружье возьми, а то стоит тут какой-то, чего надо — не говорит!

И тут же поняла, что неизвестный человек очень хорошо знает, что никакого дяди Кузьмы и никакого ружья в телятнике нет: он ничуть не испугался, а все так же неподвижно стоял и глядел на Наталью. Наталья потеряла терпение.

— Ну, чего стоишь? — опять крикнула она. — А то вот как шарахну кочергой!.. Стоит, как чучело огородное!

Но тут Наталья вдруг примолкла: ей показалось, что где-то прозвучал затаенный смех. Она стала приглядываться к неподвижному человеку, вышла из телятника, подошла поближе…

— Ах, шуты, шуты гороховые! — сказала она, разглядев наряженный столб. — Чтоб вам пусто было!..

Безудержный многоголосый смех раздался в ответ на эти слова. В тени, падающей от двора, неясно промелькнули девичьи фигуры.

— Ах, шуты, шуты! — повторила Наталья, глядя им вслед и стараясь распознать, кто это.

Да разве узнаешь, кто?

Но одну Наталья все-таки узнала: большая коса свалилась у нее с головы, развернулась и упала на спину.

— Так и есть! Катерина Дозорова! Ни у кого такой гривы нету. И ведь охота же — с Выселков сюда бегает! Ну и девка! Женихи сватаются, а она еще столбы наряжает! Ух, шуты, шуты здоровые…

А девушки, нахохотавшись вдосталь, решили наконец разойтись по домам.

— Катерина, не боишься одна на свои Выселки идти? — спросила Анка. — Может, мы тебя проводим?

— Вот еще! — весело ответила Катерина. — В такую-то светлоту — да бояться! Да и Выселки на горе — как на ладони. Поглядите, отсюда видны все семь дворов. Вот так царство-государство стоит!..

Тихо, не спеша возвращалась Катерина домой. Безмолвная зимняя полночь все в большем блеске, все в большем сверкании вставала перед нею. Катерина шла и не знала, где она. Неужели вот эти избы под серебряными крышами, эти семь дворов, спящие среди серебра и блеска, — Выселки? Нет, это не Выселки. Это неизвестная завороженная морозом страна с белыми деревьями, с белыми палисадниками [5] Палисадник — небольшой огороженный садик перед домом. . Кто тронул неподвижные ветки? Легкий сыпучий иней упал на черный бархатный рукав — тонкое лунное серебро, рассыпавшееся на снежинки…

А вот и их дом, дом старых выселковских жителей Дозоровых, давнишняя изба «под конек». Но изба ли это — вся в искрах, вся в разноцветных огоньках? Серебряные узоры нарядно переливаются на стеклах, и застывшим чеканным серебром блестит дверная скоба…

Катерина с сожалением оглянулась кругом и поднялась на крыльцо. Все спят! Все спят, и никто не видит, какую красоту творит на земле морозная ночь!

А что, если пойти по избам да постучать всем в окна? «Вставайте, вставайте! Поглядите, что делается на улице!» Что будет?

Что будет? Побранят Катерину за то, что разбудила, да и улягутся снова под теплые одеяла.

Катерина, стараясь не шуметь, вошла в избу. Бабушка, всегда чуткая, сразу проснулась.

— Катерина, Катерина! — сказала она. — Где у тебя голова? Скоро два часа, а в четыре тебе на скотный!

— Ну что же, — отозвалась Катерина, обметая валенки, — встану да пойду.

— Ну, лезь на печку да засни поскорее, — сказала бабушка, слезая с печи. — На печке сон сладкий, крепкий, так сразу и обоймет!..

— Ладно. А ты куда, бабушка?

— А я на кровать пойду. Мне уж на печи-то жарко стало.

Катерина залезла на печку — в уютную, пахнущую сушеным льном теплоту, легла, да как легла, так больше и не шевельнулась. Даже косу не успела подобрать, и она, будто тяжелый шелк, свесилась с печки.

«Лишь бы голову до подушки! — усмехнулась бабушка. — Эх, молодость!»

И пошла на кровать — досыпать ночь.

Голос матери откуда-то из далекого далека доносился до Катерины. А кругом шумела и светилась густая листва веселого леса, под ногами пестро цвела нарядная трава иван-да-марья, и солнце горячими лучами обливало голову и плечи…

«Катерина! Катерина!..»

«Я здесь, мама! — отвечала Катерина. — Иду, иду!..»

И голос ее долго и протяжно, как пастуший рожок, звенел но лесу, и птицы повторяли ее слова в какой-то далекой странной песне.