Владимир Харьковский - Мастерская отца

…Солнце стояло высоко, почти в зените. Тени были маленькими и бледными, словно съежились от жары и яркого света. От белой выжженной степи резало глаза. Синие матерчатые туфли матери негромко и ясно отстукивали каждый шаг. На железных крючках коромысла, выструганного из березовой палки, в такт ее шагам поскрипывали дужки оцинкованных ведер.

Они шли на мочажину, за водой. Мать не хотела его брать: самый зной, устанешь! Но он все-таки пошел.

Больше тысячи шагов насчитала мать от машинного двора до родника. Ближний путь: хорошо бы все по ровному, а то порожний идешь под гору, а с водой… Полная несправедливость в жизни. Трудишься, трудишься. Господи! Неужели только этого и заслуживает человек?

У Сережи другие заботы. Он пошел босым, и теперь подошвы немилосердно жгла земля. Скорее бы дойти до камня, на котором убита змея. Там спуск к мочажине, и с низинки уже тянет прохладой.

Змея долго лежала на камнях. Кто-то разрубил ее на куски, и каждый раз, проходя мимо, Сережа с опаской поглядывал на лоскутки серой чешуйчатой шкурки. На машинном дворе говорили, что убитую змею нужно обходить стороной. Ее охраняет другая, чтобы отомстить.

Второй змеи Сережа здесь никогда не видел.

И вдруг он услышал негромкий звук мастерской. С удивлением он огляделся и увидел за пригорком заглохший трактор Непременного с прицепным грейдером. Напарник неудачника грейдерист Лапо держал брезентовую сумку с инструментами и заглядывал в щель между корпусом трактора и гусеницами.

— Наши! — радостно крикнул Сережа, забыв о жаре и усталости.

— Что ты? — сказала мать и поправила косынку.

Лапо улыбнулся. Это был один из самых рослых мужчин на машинном дворе. Сережа заметил, что он редко выходит из себя и почти не ругается. За работу, которую поручает ему на машинном дворе отец, берется без одурманивающего порыва Энергичного, но и без трагической скорби Непременного. Во всем, что он делает, чувствуется основательность и солидность, свойственная взрослым, умным людям. И, может быть, поэтому Сережа рассердился на мать: жить столько времени на машинном дворе и не понять, чем занимаются люди? Чтобы смазать эту неловкость, он подошел к трактору, потрогал гусеницы, поблескивающие на солнце острыми шипами, и протянул деловито:

— Фрикцион полетел?

Из-под передка трактора на миг появилось скорбное, мазутное лицо Непременного, пугнувшее каким-то неожиданным блеском глаз, и тут же исчезло.

— Опять фрикцион, детка! — спокойно подтвердил догадку мальчика Лапо, и его жесткая ладонь тронула Сережину макушку, но не погладила, не приласкала, а только коснулась, как припечатала. — Опять он!

— Что ж так не везет передовикам? — насмешливо спросила мать, переступая с ноги на ногу. — Должно, грехи мешают?

— Да уж передовики! — посмеиваясь, ответил Лапо, кивнув в сторону трактора, где гремел Непременный. — Будь у этого грейдера мотор, он бы на всей целине дороги сделал…

Сереже вдруг не понравилось, как смеется напарник Непременного, — неестественно, словно играет.

Сережа обошел трактор.

Грейдер подковырнул стальным ножом земляной пласт. Он был сухой, весь переплетен тонкими коричневыми нитями корней. Металл грейдера отдавал жаром даже на расстоянии.

Лапо и мать все разговаривали.

Он начал скучать, ведь разговор, как и ремонт трактора, может продолжаться бесконечно. Но тут их прервал глухой, словно из-под земли, голос Непременного:

— Пассатижи дай!

Сережа тут же вытянул из брезентовой сумки небольшие теплые плоскогубцы и положил их в мазутную руку тракториста. Мать сказала буднично и строго:

— Пойдем.

И хотя разговор кончился, Сережа видел, что она еще долго несла на лице улыбку, была оживлена и чем-то взволнована. Дома мать села в горнице, перед зеркалом, в котором отражалась кровать, этажерка с голубой шкатулкой, стеклянными вазочками, сундук. Стала внимательно рассматривать свое отражение.

— Он себе на уме? — неожиданно спросил Сережа.

— С чего ты взял? — недовольно ответила мать, но тут же рассмеялась. — Глупости выдумываешь!

Они уезжали утром на станцию.

Солнце еще не успело нагреть землю, но чистое, ясное небо уже обещало жару, как и в прошлые дни. Густая голубизна, стекая к горизонту, блекла, обесцвечивалась. А в той стороне, куда ушли из мастерской машины, превращалась в сплошное серое марево. Вот уже несколько дней на машинном дворе стояла тишина. Началась страда, и жизнь в мастерской как бы замерла.