Антон Соловьев - Счастливый день везучего человека

— Все, обыск закончен, раздевайся до трусов и пошел в палату!

Его втолкнули в камеру. Тут стояли три кушетки больничного типа и больше ничего. Оконце было зарешечено.

Он лег на кушетку, заложив руки за голову. Мыслей не было, но пришло спокойствие.

Дверь отворилась и тощий напарник Сашка втолкнул в камеру упиравшегося алкаша-попутчика по спецфургону. На голой его груди красовалось выколотое мастерской рукой распятие.

— Фуфел! Фуфлыжник! Фуф-фло… гон! — взвыл он, получив увесистый удар ребром ладони по животу. После чего стал более покладистым и покорно расположился на кушетке.

Пел он не шибко музыкально, но с чувством. Его конвоир, убедившись, что бунт подавлен, направился к дверям.

— Начальник, — окликнул его Он. — Что сделали с девушкой? Тоже раздели и бросили в камеру?

— Ну что ты. У нас женских камер нету. Никто ее не раздевал, она в Галиной комнате. Там диван и все удобства.

— Хоть за это спасибо. Ну ты ж нас отпустил поначалу. Чего передумали-то? Ведь повоспитывали и хорош, наверно. Ты же сам так сказал…

— Да Сашка это все. — Голос у тощего был вполне миролюбивый. — Я бы вас не стал забирать. Да этого кабана разве переспоришь. Попала ему, быку, вожжа под хвост, мол, надо их, городских, учить уму-разуму.

— Да ведь он сам пьяный, без пенсне видно.

— Ну нет, так не бывает. Он за рулем.

— Бывает. У вас тут племя ГАИ, что полосатыми палками на жизнь зарабатывают, в одной с вами связке… Ну чем мы вашему Сашке не приглянулись?

— А, может, наоборот приглянулись? А я-то тут при чем? А за рулем пьяных у нас не бывает, ты не гони волну.

За тощим лязгнул замок.

Он лежал на кушетке и смотрел на тусклую голую лампочку, забранную решеткой под самым потолком. Становилось холодно.

«Диван»… «Женских камер нету…» «А, может, наоборот, приглянулись?..»

Временами у него возникало желание вскочить и трясти решетку, колотить в двери. Но Он только скрипел зубами. Он был бессилен. Хозяевами положения были другие.

А воображение подбрасывало ему картины одна гнуснее другой.

Потом лампочка стала расплываться. Расплывались и мысли, забытье вытеснило сознание.

Алкаш, воспевавший Делона, храпел уже давно.

А за окнами пошел снег. Первый снег в этом году. Осень кончилась, начиналась зима.

А в России зима длинная…

Сколько же я его не видел? Лет пять. Нет, четыре с половиной…

И вот стоит спокойненько так у калитки и мне маяк дает, мол, попридержи зверюгу. А Рэмбо уже с лая на хрип съехал — до того увлекся. Я кричу:

— Цыц, Рэмбо, с-сукин сын! — А он не слышит (делает вид, что не слышит), так разохотился. На забор прыгает, зубами щелкает. Ну, волчара, ну зверь! Хороший сторож. Вот только бы жрал поменьше — цены бы ему не было.

— Цыц, Рэмбо! — и под ребра ему ногой. Да я в кроссовках, ему не очень-то и больно. Вернее, совсем не больно, попробуй прошибить такую тушу. Но обидно. Сразу заглох. Заскулил. Заюлил. Он такой — провинится, потом переживает. Понимает все, как человек, с-сукин кот.

Схватил я его за ошейник и пристегнул на цепь. А этому, — как его звать? вот память стала, забыл за эти годы, — заходи, мол, сколько зим, привет.

— Привет, привет! — заходит, щурится. Руки потирает. Почти не изменился. Немножко, разве что, круглей стал, раньше совсем худой был. Или, может быть, шмотье цивильное — джинсики, рубашечка его немножко изменили. Там, в хэбе, все одинаковыми казались, нескладными, худыми. Но рыжий такой же, глаза светлые, светлые. А на левом — рыжинка. Так, не бельмо, а меточка, зайчик. Бог метит шельму.

— Собачка у тебя с норовом. Злая.

— А кто сейчас добрый? Ты добрых где сейчас видел?

Хмыкает, да, мол. А сам озирается, как я, смотрит, устроился. А я ничего устроился, неплохо. Дом. Гараж. Сад. Баня. Столик стоит под старой сливой. А на сливе — сливы растут. Вот так.

— Ну садись. Счас баба накроет на стол. Посидим, потрекаем.

А он стоит, все осматривается.

— Не кисло, — говорит, — ты живешь.

— Я старался.

— Я, знаешь, вообще-то поговорить с тобой заехал.

Вот оно: по-г-оворить. Егор. Вспомнилось сразу…