Илья Лавров - Путешествие в страну детства

— Ну, как, Муромец? — спрашивает Князев, снимая выгоревший красноармейский шлем, вытирая пот со лба и расчесывая пятернею взмокшие лохмы волос.

— Руки и ноги трясутся, — сознаюсь я.

Где-то наверху раздается шум.

— Дерутся, что ли? — обрадованный Алексей бежит по зыбким мостикам из котлована. За ним бросаются и ребята.

За составом вагонеток двое держат бородатого пьяного мужика. В зимней шапке, в неподпоясанной, пестрядиной рубахе, он вырывается, орет:

— Идите вы, знаете куда?! Работать? Грязища, а ты ройся, как свинья в земле. А в лавках пшик! Одни мыши, губна помада, зеркальца! В столовке — пустая баланда, хлеба дают — и воробья не накормишь. А махорка где? Обносились. Вся Россия-матушка изнывает в очередях. А работать заставляют, как лошадей. И рот открыть нельзя. — Он рвет ворот рубахи, пуговицы так и брызгают. Из-за рубахи вываливается медный крестик. Переносицы у мужика почти нет, ноздрястый нос задирается.

— Ты сдурел?! Чего орешь?

— Иди проспись! — уговаривают его товарищи, утаскивая за холм навороченной земли.

— Из юхновцев это, — объясняет мне Алексей.

— Что за юхновцы?

— Да тут буза… Человек триста их из одного Юхновского района. Заволынили недавно, побросали лопаты. Требуют повысить оплату. Есть тут вредители, подбивают мужиков бежать со стройки.

Мимо проходит толпа в лаптях, во всякой старенькой лопотине, с топорами, с пилами на плечах.

— Вятские плотники, — кивает на них Алексей. — Сапоги, спецовку им выдали, а они берегут, не носят. Не люблю я этот мужицкий дух, ненавижу! Но ничего, все перемелем. Сегодня он в лаптях, закрывшись одеялом, сало жрет, а завтра — сталь будет варить.

С трудом я снова беру лопату…

С каким наслажденьем суюсь я вечером на хрустящий соломенный тюфяк! Даже о клопах забыл. Во всем теле ломота, будто меня избили. И рукавицы не помогли:

мозоли вздулись, потом лопнули, руки распухли.

— Это с непривычки, — утешает Алексей. — Со мной было то же самое. Думал, сдохну.

Я будто провалился в трясину глухого сна. Среди ночи просыпаюсь от звона стекла, грохота и крика. Алексей резко вскакивает, и я валюсь с топчана. В темноте барака происходит что-то непонятное. Все повскакали, бегают, хлопает дверь на улицу. Наконец зажигают свет. Оказывается, кто-то ахнул в окно булыжником.

Скоро возвращаются ребята, с ними и Алексей, в трусах, в сапогах. Не успели поймать бросившего камень. Ругаются, шумят.

Алексей рассказывает мне, что среди строителей немало путается кулаков, бывших колчаковцев. И этот булыжник их рук дело.

Алешка уверяет, что строительная площадка прямо-таки кишит всякими вредителями и шпионами. В хлебе строители находили то опилки, то гвозди, то молотое стекло. Кто-то портил дорогие машины. Как-то подожгли строящуюся электростанцию. Подбивают строителей уходить с работы. Распространяют дикие слухи. Техника, дескать, американская, а морозище-то сибирский. Не будет, мол, завод работать. Зря только жилы рвем да народную копейку переводим. Мягкая земля, болото здесь было. Как отгрохаем, мол, завод, так он и утопнет весь со своими трубами.

Алешку явно будоражат и увлекают, как опасные приключения, все эти вылазки врагов.

— Всех их надо к стенке, — шепчет он. — Ты думаешь, этим бабам, которые босые работали, просто не успели выдать сапоги? Как бы не так! — торжествующе разоблачает Алешка.

Комсомольцы были начеку. На стене нового дома они крупно написали строчки Маяковского:

Эти строки я видел во многих котлованах, на перекрестках, на бараках…

Через два дня я уезжал. Мы остановились возле вагона. Алексей стискивает мою руку и грустно говорит:

— Мало я учился. Хочу в доменном цехе работать. В техникум надо поступать, а у меня семи групп нету. Кто примет?

Он хмуро сдвигает брови, но левый глаз его, как всегда, с хитрецой посмеивается над правым, опечаленным…

Как сейчас вижу все эти старые, растрепанные тома на синей Шуриной полке.

Неодолимая сила тянула меня к ним. Встанешь, бывало, рано утром и сразу же к полке. Перебираешь книгу за книгой, листок за листком, и снова, и снова перечитываешь: «На севере диком стоит одиноко»… А вот еще дорогое: «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом»… И уже не можешь остановиться, дочитываешь до конца.

И с портретов лица смотрят на тебя изученные до малейших черточек.

Вот кудри и бакенбарды Пушкина, его необыкновенной красоты лоб.