Николай Никонов - Солнышко в березах

Шестого августа на востоке упала атомная бомба. Тогда я еще не видел фильмов об испепеленной Хиросиме, снимков обезображенных людей, атомных вулканических грибов, в самой форме которых есть нечто жуткое, адски-предупреждающее. Не слыхал, конечно, и «голоса Иеговы», как назвал позднее в своей книге Энрико Ферми голос атомного чудовища. В газетах писали скромно. Город разрушен. Столько-то жертв. Но что-то было страшное в этой скромности, удручающее, словно бы открылась некая непредполагаемая беззащитность и ее не хотели замечать, не хотели ей верить. Так не верят сперва диагнозу врачей, определившему неизбежное. А Хиросима все-таки была. Теплые, излучающие смерть развалины, оплавленный камень, скелеты зданий, глазницы окон, и ум настойчиво пытался осмыслить это, а воображение отказывалось представить. Да как? Как? Что это? Неужели какие-то там невидимые атомы, протоны-электроны, которые рисовали нам на доске, могут так взорваться? Но ведь и сам я и все кругом из тех же протонов-электронов? Неужели просто: прилетит самолет, высоко, еле видно, даже беззвучно, от него отделится такая капля, вспыхнет втрое разящее солнце и сразу конец всему — целому городу, жизни, мне, ЕЙ, ВСЕМ? Страшно… Это, наверное, хуже, чем когда на тебя бегут с полыхающими автоматами, хуже, чем если на тебя, качая хоботами и взблескивая огнем, мерцая траками, урча, катятся чудовища. Здесь еще есть надежда — можно стрелять, как-нибудь скрыться, отбежать, отползти, как отползал я не раз во сне, можно, наконец, взяв гранаты, бутылки с бензином, кинуться на него и под него — хоть так оправдать свою жизнь, отомстить за себя, — а как быть тут? И чего тогда стоят эти эшелоны, зеленые пушки, танки, пляшущие на вокзале автоматчики? И неужели у наших нет этого… Неужели ОН не знал и не подумал об ЭТОМ?!

Даже небо несколько дней не казалось мне тем прекрасным небом, в которое я всегда любил смотреть, — словно спрятано, затаило бесконечную угрозу.

Девятого упала вторая бомба. На Нагасаки. Но о тех, кто умер там, сгорел, обратился в пар, как-то уже не думалось. Потому что в тот день на восточной границе загрохотала война. Война эта с первых дней была точно такая, как пели когда-то перед сорок первым в песнях по радио, — стремительная, сокрушительная, поражающая невероятными цифрами пленных.

Сотнями тысяч сдавались японцы, танковые армии рвались через Хинган, на Курилах и Сахалине высаживались десанты, а здесь, мимо нас, все текла военная пушечно-танковая река.

Как-то под вечер мать послала меня накопать молодой картошки на огород — тогда у всех были огороды по тощим суглинкам и пустырям за товарной станцией. Никаких переходов-мостов там не было, и каждый раз приходилось пробираться, подлезая под десятки составов, пока весь красный, окапанный мазутом, с грязными руками, локтями и коленями не вылезал на противоположной стороне путей и валился отдохнуть в пыльные лопухи мать-и-мачехи на забурьяненном шлаковом откосе. На этот раз последний состав оказался с охраной. Солдаты в синих фуражках и собака. Овчарка кинулась без лая, с тихим хрипом. Я нырнул под вагон, зацепился, порвал рубаху, расшиб колени и свалился под откос, а собака придавила жесткими лапами, урчала, готовая хватать и рвать. Солдаты ее отозвали с хохотом, я чуть не ревел, рубаха порвана, колени в крови, штаны в мазуте, а главное — зачем, за что? Всегда думал — солдаты добрые. Еще в детском садике к нам на Октябрьский праздник приходили солдаты. Я сидел у одного на коленях, трогал ремень, звездочку на фуражке, от солдата хорошо пахло, как от отца, и я доверчиво прислонился к нему, почти так же, как к отцу. И вообще всегда было у меня ко всякой серой шинели уважительное доверие. А эти… Накопал картошки, залепил колени подорожником, лопату не зарыл, взял с собой, хромая побрел обратно. Решил: еще наскочит собака — зарублю, а там будь что будет, пусть хоть стреляют… Когда подошел — эшелона не было.

Наверное, за всю прошлую жизнь я не узнал столько хорошего и дурного, не пережил так много радостей и огорчений, не научился так раздумывать, прикидывать, рассматривать и определять людей, как в то теплое, дождливо-пасмурное лето, когда с молодого глупого ума бросался из одной аферы в другую. Торгуя на базаре, шляясь семечковыми проплеванными улицами возле — все в детской надежде найти оброненные кем-то деньги, — я в то же время остро вглядывался, все запоминал, словно бы отпечатывалось где-то во мне, оставалось едко и надолго. Эта привычка иногда и сейчас заставляет конфузиться — зайдешь в магазин, глянешь на какого-нибудь примечательного дядю, тетку, просто на понравившуюся женщину — смотришь: они уж ощупывают карманы, сумочку проверяют…