Николай Никонов - Солнышко в березах

А покупательнице той все равно продашь. Она еще раз десять подойдет, еще все ощупает, пока не скажешь: «Берите!» И думаешь: да на ты, смола, отвали только … … … … … …! Что другое, а это я умел теперь, будь здоров, научился.

Грибные дела мало пополняли скудную казну. Но в лес я ездил день за днем, был, кроме всего, еще и другой тянущий к дороге интерес. На восток, через вокзал, сортировочную и товарную станции шли нескончаемые эшелоны. Кругом открыто говорили о войне с Японией. Называли сроки. Будто бы уже и посол японский уехал. И никто вроде бы войны этой не боялся. Будет — ну и будет… То ли привыкли особенно не рассуждать — Сталин знает, как лучше, — то ли еще слишком свеж был ежевечерний грохот салютов из репродуктора, и державный голос Левитана, который перечислял наши победы, трофеи, объявлял благодарность дивизиям, армиям и фронтам. После Берлина вообще не надо было убеждать в нашей силе. А тут — вот она, силушка! Идет-катит бесконечно — вот она. У станций, по всем двадцати путям, эшелоны, эшелоны, эшелоны с черными красноколесными паровозами «ФД». Гроздьями из теплушек лица солдат. Дымят кухни. Задраны стволы пушек с чехлами на утолщениях пламегасителей. Укрытые брезентами танки и самоходки. Танки и самоходки без всяких брезентов. Транспортеры. Грузовики. Машины, закрытые так, что различимы только наклонные коробки вместо кузовов (к таким платформам близко не подойдешь — охрана), но и так ясно, что «катюши». Про «катюши» теперь знают ясельные ребята, и в кино видишь их световой шаркающий по небу залп… «Катюши»… А небо теперь грохочет и днем — идут и идут самолеты на восток. Зато в газетах тишина, только сводки об уборке, восстановлении Донбасса, Сталинграда и белорусских городов.

На вокзале сплошь одни шинели. Артиллеристы, пехота прямо с автоматами (мне бы такой!), танкисты в черных комбинезонах, в промазученных шлемах, лица у всех какие-то одинаковые, желтые, лоснящиеся, как у шоферов или машинистов. То здесь, то там пение аккордеонов, смех, хохот, пляска, под свист, под трескучий прихлоп. Галочий «кьяк», вздохи паровозов, свистки, бесшабашно бахнутая об стену бутылка. И везде женщины, старухи, девчонки кого-то ищут, глазеют — и впрямь нашли, плачут-голосят, обняв какого-то ошалелого солдата, исступленно целуются. Верещат девки, накрашенные и бесстыжие, синие брови дугами до ушей, тут же бьют жулье, кто-то вырывается, вскрикивает, бежит-улепетывает отчаянно, за ним гонятся, затихает бешеный топот. Инвалиды ходят пьяные, пристают к солдатам, покупают и продают — можно и зажигалку, и трофейный фонарик, и аккордеон, и немецкий парабеллум… Стаями бродят пестрые цыганки, по-цыгански виляют юбками, гадают — не отобьешься, заглядывают в глаза: «Маладой, маладой… Дай закурыть, счастливый…» Эти цыганки чего только не нагадают — и счастливый будешь, и богатый, и жить будешь восемьдесят шесть лет… и жена будет — красавица… Любить будет… (Красавица-то!) А солдаты верят, улыбаются смущенно и совестливо, в затылках чешут, пилотки сдвигают, и цыганкам — последнее: «На, бери. Может, сбудется…»

Эшелоны не кончаются. Все такие же с брезентами, с отдыхающими под ними танками, с веселыми людьми — на войну едут…

Наверное, тогда одними чувствами воспринималось неодолимое движение этой громады, воспринималась ее внешняя восторженно-грозная суть. Так же я принимал и смех, пляски, веселье солдат, за которыми, как знать, не было ли у каждого слишком много невысказанного, невыдаваемого и непонятного мне. И вообще, трудно понимать людей, когда они в массе, как-то стираются, одинаковеют они, точно птицы в осенней стае, улыбается один — улыбается другой, запел один — подхватывают второй и третий. Личное прячется, уходит вглубь и там, наверное, болит, оттуда поднимается, когда человек остается один, ночью, или вообще, когда хватает силы отвлечься, задуматься над собой. Я не понимал и не мог осмыслить, почему грозная зеленая лавина движется столь четко и определенно, а имя человека, двинувшего ее, имя, которое написано белым на башнях танков, на паровозах, на вагонах, было для меня, как, наверное, и для них, священным, непререкаемым, необсуждаемым. С этим именем связывались мои надежды на лучшее, не очень-то ясные и понятные пока, а все-таки надежды… И облик этого человека, измененный войной и старостью, седого, с трубкой в руке, с маршальскими погонами на очень простом кителе или на ладной солдатской шинели был как-то неотделим от меня, мне всегда казалось, что он думает обо мне, помнит меня, понимает. Я никогда не сомневался ни в его правоте, ни в его справедливости. Даже иногда думал: вот случись что, напишу ему и он поможет, только это уж на самый крайний случай. А в помощи его я был накрепко уверен.