Николай Никонов - Солнышко в березах

Я долго стоял перед объявлением, читал, как малограмотный, что-то прикидывал полусознательно и трогал подбитый глаз.

Но это была еще не вся плата за вчерашнее счастье. Когда я приплелся домой, мать уже пришла с работы и, отворив мне, по-чужому остро взглянула. Так смотрят на вора, который еще не сознался, но все уже известно о нем подлинно, не известно только, что он будет врать… Я же подумал, что она смотрит на мой подбитый глаз, попытался, отвернувшись, сразу уйти в свою комнату. Но она остановила меня очень решительно, велела сесть к столу.

Я сел, я уже и так был нагружен всем за сегодняшний день, опустил голову, трогал чернильные пятна, водил по клеенке пальцем, а мать стояла рядом, опираясь о стол, и молчала. Она приняла мое смущение по-своему, за что-то очень страшное, потому что долго молчала, наконец спросила трудно и глухо, голосом, словно бы идущим из пустоты:

— Где ты взял костюм?

— Какой костюм? — понимая и не понимая, спросил, отозвался я все еще с опущенной головой.

— Костюм, который у тебя в бабушкином шкафу. Бостоновый костюм! Где ты его взял? Где? Где?! — закричала она, стуча кулаком в стол, округляя глаза и морщась одновременно.

— Купил.

— Купил?? На какие деньги? Он же…

— Я купил… (Как это плохо, что я не сказал ей тогда.)

— Я тебя спрашиваю, где ты его взял?

— Я…

— Я тебя спрашиваю, где ты взял столько денег?

— …

— Да ты будешь отвечать! Будешь?! Будешь?! — она уже не могла сдержаться, ударила меня раз и два… Не сильно, но так обидно. Меня редко били… А сегодня уже второй раз.

— Не смей! — крикнул я, вскакивая. — Я купил его. Сам… И ботинки еще…

— Где ты взял деньги?

— Выиграл.

— Что это значит? — она побелела и смотрела на меня с каким-то страхом, и вдруг она упала локтями на стол и затряслась в плаче, повторяя: — Ты украл их, украл, украл…

И, глядя на ее дрожащую спину, на волосы, рассыпанные по столу, я тоже вдруг заплакал, как маленький, как не плакал уж давно-давно. Слезы были горячие, обильные и солоноватые, когда я слизывал их зачем-то со своих рук. Наконец мы оба опомнились и молчали. Мать вытирала глаза платком, я — рукавом. Вздыхали, шмыгали и молчали.

— Слушай, — сказала она. — Неужели ты украл деньги? Не могу поверить… Нет… Не могу… Я не верю.

— Мамочка, — сказал я, первый раз называя ее так. — Нет… Не украл… Я выиграл и заработал… — И я, торопясь, стал рассказывать все, что вы уже знаете.

Когда я кончил, мать сидела с тяжелым, опущенным лицом. Оно не просветлело. Так было долго. Наконец она вздохнула:

— А я думала, думала… Ничего не могла придумать. Я вижу, как ты отдалился от дома. Как ты куришь… Конечно, тебе нужны карманные деньги. Ты большой, и я понимаю… Ты взрослый уже, и все-таки… Это не честный заработок, Толя. Грязные деньги… Почти то же, что украсть. Грязные деньги не делают счастливым… Никого, никогда, запомни. Никого, никогда. И лучше бы ты… — она стала снова морщиться, вытирать глаза. — Почему ты ничего не говорил? Тебе было стыдно. Значит, ты чувствовал какую-то вину… Говорила твоя совесть. От совести, Толя, никуда не скроешься. Ее даже теряют только на время… Она все равно приходит. Толя, Толя. Глупый ты… Растешь без отца. Все сам. И я не препятствовала тебе… Пока не испугалась… Вчера посмотрела — ушел без шапки. Глянула в шкаф — костюм твой висит, и ботинки старые в прихожей. В чем же ты ушел? А сегодня всю ночь не спала — думала. Такой костюм. Ботинки… Ушел без шапки…

— Если у меня нет…

Теперь уже молчала и вздыхала она.

— Ну, ладно, — сказала она, поднимаясь, вытирая глаза. — Только поклянись мне, что никогда, никогда не будешь так зарабатывать.

Я молчал, опустив голову на руки, покусывая рукав пиджака.

На другой день к вечеру кое-как привел себя в порядок. Опухоль у глаза сошла — остался синий полумесяц. Губа присохла. Однако вид был не из лучших, как ни утешал себя, что вечером будет не заметно, что шрамы украшают воина. Шрамы-то, может, и украшают, а вот синяки — как? Я разыскал в туалетном столе коробочку с пудрой и засохлый желтый кольдкрем. Этими двумя веществами попытался загримировать синеву под глазом. Получилось никудышно: пудра была слишком белой, и на ее фоне синяк проступал еще внушительнее, а кольдкрем растекался, оставляя жирное, нездорово блестящее пятно. Вдобавок я заблагоухал, как шестидесятилетняя женщина, которой хочется быть тридцатилетней. В конце концов стер пудру и крем, умылся. Наплевать. Пойду так. В крайнем случае скажу: налетел на дверь или ударился в подполье, когда лазал за картошкой. Тсс! Вот дурак! Разве у генералов есть подполье? Или их сыновья лазают туда, в пахнущую плесенью и тленом яму, где по углам сор, паутина, а в сыром гнилом сусеке хранится она — кормилица и спасительница все долгие годы до дня Победы и даже сейчас после этого дня?