Николай Никонов - Солнышко в березах

Поправлялись дела в школе, но опять пришла главная моя беда — не было ни копейки денег. Зарабатывать их прежними способами? Просить у матери? На «Казбек», на «Северную Пальмиру»? У нее и на хлеб-то не всегда есть. Карточки еще никто не отменил, а всей материной зарплаты хватало ровно на шесть булок по рыночным сторублевым ценам. Получали мы, правда, деньги и по аттестату отца. Но не одним хлебом, сказано, жив человек — надо было еще и постного масла, и сахару, и чаю, и еще мать до странности любила конфеты, хоть самые простые леденцы, любила, видимо, как-то по-девичьи и не могла иногда удержаться, покупала желтенькие самоцветно просвечивающие палочки в довоенных сиреневых бумажках.

Проходил сентябрь. Отец писал, что вернется не раньше весны, может, только к будущей осени. Демобилизации на шахтах не ждали. Немцы там все повзрывали, затопили, вывели из строя, а без угля, я сам понимал, как худо. В войну мы научились топить им нашу печь. Уголь поливали водой, так он спекается, горит лучше.

Денег не было. Но осень нашла мне еще один вид заработка — я стал ловить птиц. Птиц ловил я и раньше, даже когда еще не ходил в школу. Сколько помню себя — всегда висели на голубом крашеном косяке окна ярко-желтые клетки. В клетках чиж, снегирь, чечетки или щегол. Мать не слишком поощряла мои занятия птицами, но я так любил этих птичек, так ревел-канючил: «Купи-и, купи-и, купи-и», что она, махнув рукой, в конце концов шла со мной на птичий рынок, и я, припрыгивая от радости, нес клетку, весь во власти будущих впечатлений, будущей своей возни с этими птичками, наслаждения одним их видом, голосом, каждым перышком, конопляным запахом клетки. Ну до чего, например, приятны темные разводы на бурой спинке этой обыкновенной чечетки! А неяркий восковой клювик! А плутовской бисер глаз? Ворсинки у клюва, карминовые, блестящие и округлые перья-чешуйки на гладком выпуклом лобике, розовые ясные пятна на светлой осенней грудке…

Сколько помню — всегда к осени охватывало тянущее, устойчивое волнение, не то ожидание, не то предвкушение тех дней, когда зашумит по улицам пожелтелое море тополей, запинькают везде белощекие синицы и ветер поутру принесет издалека лесной и северный запах осени, ее холод. Стоишь на крыльце, на улице за воротами, ежишься, дышишь с наслаждением, на глаза набегают слезы. И видишь себя в прошлые осени, вспоминаешь, как сидел где-нибудь на лавке, на поленнице, строгал жердочки, чинил клетки, привязывал нитки к сторожкам. Эти нитки вечно обрываются. Латал сто раз чиненную сеть, и было тебе хорошо одному, как потом уж никогда не будет, — так спокойно, и весело, и безмятежно-отрадно: все мелькало, вспоминалось утро со снежинками, с беловато-серым хлопком туч и пухлым небосклоном, приходил вольный запах бурьянов и уже увялых, словно в тряпье, лопухов, слышались осыпь чечеточьей стаи и свист снегирей, чистый и пасмурный, как первый зимний день, а то вдруг припомнятся дни, когда в улицах, на дворе и пустырях становится солнечно-тихо, прощально тепло и лист с тополей сам собой валится без ветра и желто, оранжево с голубым укрывается им старая крыша сарая.

Я любил это время и целые дни возился в огороде, выходил с утра, устраивал точок под березами, вкапывал вокруг ветки, сучья, большие репьи, незаметно облипая сухими головками цепких колючек. Возишься, стараешься, надо, чтобы на току не осталось ни корешка, ни травинки, чтобы не зацепилась сеть, бегаешь в поту, сладко довольный и своим делом, и своим одиночеством, а сам все время думаешь, вспоминаешь птичек, следишь, как на соседских черемухах шмыгает зеленая отлетная пеночка, еще какая-то там черноголовая пичуга, а то вовсе незаметные серенькие птички, кто такие — тяготит неразрешенное…

Чтобы ловить птиц, надобно иметь приманных. В то время они стоили дорого, у меня же был только очень старый яркий щегол. Купил я его в самом начале войны за девяносто рублей у опухшего больного человека в залатанной грязной телогрейке. Щегла берег, запасал ему с осени коноплю и репейник, и он прожил вместе с нами военные годы, а по пению оказался из самых лучших, таких птицеловы называют «садовыми». Пел щегол с жавороночьими переливами и с зябликовыми раскатами. Его знали все ребята в нашей улице, приходили слушать, а Ремка Емельянов — вообще любитель всяких обменов и продаж — предлагал за щегла пять булок хлеба (мать Ремки работала в хлеборезке). Щегол свободно летал по комнате, садился мне на руки и на голову, купался в снеговой воде, натаявшей на подоконнике, но спал он всегда в своей клетке… После дня Победы я решил расстаться с ним. Решил как-то вдруг. Вынес клетку в огород — солнечно было, тепло, утро, — открыл дверку. Лети… Сам стоял не дыша. Щегол выпорхнул, желто и весело засверкал зеркальцами, улетел, оставляя мне прощальное, затихающее: «цить-пить, цить-пить-пить». «Вот и все», — сказал я кому-то, пошел понурившись: и радостно было — пускай на воле он поживет, — и горько, как будто меня товарищ бросил. Бывает так в детстве: играешь, играешь с кем-то, а потом даже и не здороваешься. Но больше все-таки радости было, наверное, от себя, потому что не пожалел, выпустил… Поздно вечером я вспомнил про пустую клетку, пошел забрать и с удивлением, с новой радостью увидел: щегол сидит на своей жердочке, спит — голову под крыло. Оставлять его так было нельзя. Ночью кошки… Я бегом унес его домой, и пока нес, он только сердито выставил из-под крыла голову, смотрел недоуменно, как смотрят проснувшиеся в незнакомом месте.