Иван Акулов - Касьян остудный

— Куда тебя, девка, пучит, — подозрительно глядела на дочь мать Катерина. — Ты гляди у меня. Гляди.

Весной, в раннюю капель, когда мать Катерину от недоедания схватила куриная слепота, Аркашка увез на Ирбитскую ярмарку пуд масла, двадцать аршин половиков и две сети по сорок аршин каждая. Обратно привел молодую каурую кобылу и привез четверть керосину. Мать Катерина, как девчонка, радовалась керосину, даже нюхала его. На масленицу Титушко ночевал в избе Оглоблиных, и чем бы Катерина ни потчевала его, ото всего муторно разило керосином.

Титушко при этом воспоминании плюнул, перекрестился и вслух рассудил:

— Баба заскорбла в нищете. На трон посади — милостыню попросит. А вот Аркашка верно, пожалуй, берется. Жить будет и жиреть будет Федот Федотыч, пока на земле бегают такие Катерины. Они сами себе цены не знают.

Титушко нацедил еще чаю, уже перепрелого и устаревшего, выпил кружку, надел ее на носок чайника. Лег брюхом к солнцу, которое, поднявшись над вершинами деревьев, так и било с вышины. Комары, досаждавшие босым ногам Титушка, пали в траву. Сытый, приласканный солнцем, он разметнулся на сермяге, и его стало заводить в дремоту.

Очнулся от лошадиного топота. Приподнялся на локте, увидел: к избушке по дороге ехал Егор Сиротка. Изведенные колеса его телеги катились то мимо колеи, то обрывались в нее, и телега ходила из стороны в сторону. Егор сидел на грядке, а ноги едва не волочились по земле. За спиной на соломе лежала литовка, грабли и гармошка. У костровища остановился. Вожжи заметнул на спину лошади. Заговорил, будто с утра тут околачивался:

— Чаю совсем не хочется, а испить надоть. — Налил полнешенькую кружку, понюхал и крякнул: — Базарская заварка-то. Житуха тебе, Титушко. Купецкие чаи лачешь.

— Живем, не жалимся. Поздненько едешь, Егорий?

— Ребенчишко, Титушко, не ко времени захворал.

— Много ли их у тебя?

— Пятым опростается.

— И еще будут, Егорий?

— А то. У тещи, у Фроськиной-то матери, знавал, поди, — она на том берегу все коров ладила. Да сухорукая-то. Неуж не знал?

Пока Титушко искал в памяти сухорукую знахарку, Егор хлебнул горячего чаю и радостно ожегся, подышал в горсть.

— Я у остяков был в извозе, так они в чай-то сала набуровят — лихотно, который.

— О теще-то не досказал ты.

— Вот и о теще. У Фроськи пятый будет. А у еенной матери, моя-то теща которая, пятнадцать было. А сама — подержаться не за что. Да знал ты ее. Сухорукая да вострая. Моя-то Фроська — в баню придем — сядет на полок, мне и примоститься негде. Бьешься с шайкой на лавочке. Хорошо летом. А в студеную пору от дверей сквозит, с полу тянет. Я уж наловчился один ходить. Первым. По горячему пару. Опять спину потереть некому, будь ты проклят на белом свете, который.

— В баню ходите порознь, а ребенками обложились, — усмехнулся Титушко, но Егор не понял его усмешки.

— Я ее липучкой зову. Ты, говорю, Фроська, от одного мужичьего взгляда можешь взяться. А что, смеется, у тебя-де глаза дымные, обнесут — и не почуешь. А я, Титушко, и в парнях залетный был. Девки боялись меня. Руки-то у меня во!

Егор поставил на траву недопитую кружку и весь подался к собеседнику — зажегся разговором. Но Титушко уж не раз слышал Сироткину похвальбу. Прервал:

— А бедно, однако, живешь, Егорий.

— Одолели, Титушко, робетенки. А так-то я справный. Веселый. И Фроська у меня сзади глянь — печь печью. А жись — хоть в могилу ложись. Бывает, Титушко, совсем мы с ней наладимся на дело: деляны засеем, скотины пустим, глядь, она опять по тягостям. Ну куда я один на семь ртов? Жизнь — хоть в могилу ложись. У тебя бы, у нищего, разживиться корочкой, так в ту же пору. — Егор смягчил свои слова виноватой улыбкой и поглядел на Титушковы руки — те лежали спокойно. Он засмеялся деревянным смехом, заюлил: — О корочке я к слову. Ежели б и неволивать стал… Я ведь справный.

— Да можно и дать, Егорий. Что ж не дать. Я сегодня тоже не свое ем. Бери, пожуй. А я ведь, Егорий, никогда на твою жизнь так не глядывал: ты вроде бы кверху, а семья книзу. Это ведь беда.

— Планида слезная, Титушко.

Егор взял обмучненную краюшку хлеба и стал мочить ее в кружке с той же виноватостью на лице:

— Намокнет, большей станет.

— Чуден белый свет, — Титушко философски вздохнул и лег на спину, руки заломил под голову: — В богатых домах, примечал, хлеба завсе невприед, а ребенков два-три. В нищей халупе, в кажинной, напорото — счету несть. Отчего так, Егорий?

— Всякому свое, — только и сказал Егор, упоенно вылавливая пальцами из кружки размокший хлеб. Потом со свистом вытянул из нее всю жидкость и оповестил: — Одолжусь еще чайком-то.