Иван Акулов - Касьян остудный

— Ты где? — закричала Машка, замахиваясь на Кукуя. — Ты, что ли, дома, а? Дома — ты?

Матька успел с божницы выудить какую-то толстую затрепанную книгу и, поднявшись на ноги, положил ее на стол перед Егором Ивановичем. Машка было схватила ее, но Бедулев опередил:

— Сядь на место. Ишь ты, размахалась. Вот поглядим, что это такое. — И прочитал вслух: «Сам себе агроном».

Он большим пальцем заломил страницы и пропустил их с первой до последней; под коркой обнаружил семь рублей денег. Увидев их в руках Бедулева, Машка только сейчас вспомнила о полученном долге со Строкова, и пошла приступом на предсовета, который с чужими деньгами в руках оробел, растерялся и бросил их вместе с книгой на стол. Но Машка уж не могла остановиться в запале:

— Дай ухват. Да как начну, небо с овчинку вам…

Аркадий взял Машку за плечи и спрятал лицо ее на своем плече, усадил на лавку.

— Плюнь-ко, слышь? Что сама-то говорила?

Но Машка плакала такими глубокими слезами, что не могла остановиться, и у Аркадия внезапно, чего никогда не случалось раньше, сердце сжалось и замерло в ответной слезной тоске. Машка показалась ему маленькой, беззащитной девчонкой, а он, виноватый в ее горе, ничем не может ей пособить. Всегда сильный и непреклонный, он привык ухарски шагать напролом, думая только о своем успехе, но в сию минуту тонко понимал ее слезы и готов был плакать вместе с нею, чтобы стать неотделимым от нее навсегда.

— Ты уймись, — говорил он и ласково гладил ее по голове. — Все будет по-твоему. Разве не видишь. Что ж мы…

Егор Иванович поглядел на разутого, присмиревшего Аркадия и не только поверил в его трогательную нежность к Машке, а даже смутился и, повернувшись к милиционеру, поторопил:

— Ты давай, Игнат, как по форме-то?

— Какая уж форма. Сказано — пусть одеётся. Давай, Оглоблин, поживей как. Нам недосуг.

Аркадий отстранил от себя Машку и снова полез на печь за пимами. Не надев и держа их в руках, босый, подошел к Бедулеву, покорный, приниженный.

— Егор Иванович, ведь ты мое хозяйство знаешь. Теперь и скажи, по какому классу гнешь-то?

Бедулеву понравилась Аркашкина смирность, обрел силу, улыбнулся простой, соседской улыбкой.

— Истинная беда с вами, ей-богу, который. Игнат, скажи ты ему, скажи, чтобы знал он.

— Не по классовой ты взят, Оглоблин. На лесозаготовки Совет наряжал? Наряжал. Поехал? Не поехал. Мало тебе?

— Поеду, Егор Иванович. Помоюсь в бане — и куда хошь.

— Колхоза опять же сторонишься, — напомнил Бедулев.

— И в колхозе живут. Пиши. Черта ли еще. За четверых управлюсь.

— Ты можешь. Который.

— Мы с Марьей сегодня к тебе в Совет собирались, Егор Иванович, — продолжал унижаться Оглоблин. — Как муж и жена, чтобы законно. Ребенка ждем, Егор Иванович. Дурак был. Теперь куда хошь посылай — слова не скажу.

Бедулев сдвинул брови на Аркадия, будто не поверил его словам, потом с той же доброй суровостью поглядел на Машку, которая сидела потупившись и закусив уголок головного платка, чтобы не разрыдаться. Уловив на себе его взгляд, подняла свои длинные мокрые ресницы, бледная, строгая, заговорила сквозь слезы:

— Знать бы тебе, Егор Иванович, от какой беды-то упасла тебя.

— А ну-ка, сказывай, от какой такой беды? Что несешь-то?

— Вот то и есть — подох бы теперь.

— Игнат, Матвей, — Бедулев потерянно встрепенулся и засновал глазами. — Что они замышляли? Я говорил… Я вам что говорил?

— Да что ты, Егор Иванович, — собрав все спокойствие, заулыбался Аркадий. — Про хлеб она. Вот про хлеб, что свой отдала твоим ребятишкам.

— О хлебе ты, что ли? Или еще что, а? — Бедулев так и впился глазами в Машку, весь подался в ее сторону.

— Да о чем же еще-то, Егор Иванович. Ребятишки, али не жалко их.

Бедулев устало опустился на лавку и обе ладони распялил по столешнице. На спине его все еще играл гнусный озноб.

— Вот и гляди, Игнат, — Бедулев причмокнул губами и с трудной веселостью помотал головой. — Гляди и вникай, что у нас за народец. Язва на язве. Ведь семь потов сгонют, пока толку добьешься. Который. Ведь так выразятся, что как хошь, так и думай.

Егор Иванович передохнул свой испуг и наладился на благое рассуждение:

— И по человеку опять надо судить. Это мы тоже обязаны. Он сын партизана. Властям не вредил. Но, скажи, скорозя просолел старорежимной жадностью, потому как сторонится политкурсов, сходок, спектакля. Что теперь? Как с ним?

Милиционер Пухов пожал плечиками и, не угадав окончательного намерения председателя, подсказал: