Евгений Чернов - На узкой лестнице

А он, Василий, уже не первой молодости. Это Наташке двадцать четыре, ей пока что проще, тут и спросить не с чего: школа, институт, теперь вот — ребенок… Жизнь Наташку еще не испытывала серьезными развилками. А ему через год разменивать четвертый десяток. Женился поздно, в двадцать семь лет; наивно полагал: чем дольше и тщательней выбор, тем надежней. Ерунда! Как повезет!

Ни городов, ни профессий Василий не менял. Подобно взвешенной частице, стоял на одном месте, жил, смотрел, как живут другие. Смотрел и слушал. И сама жизнь, условия ее учили Василия сохранять неподвижность, занимать одно и то же положение, какие бы там подводные течения ни возникали, как бы ни взбалтывали сосуд. По крупицам накапливал он золотой свой, бесценный опыт, выстраивал четкий нерушимый порядок. И уважал себя за то, что сумел-таки найти честный контакт — без унижений, без пошлых изгибов — между своей совестью и совестью окружающих.

Впервые о такой взаимосвязи он задумался еще в армии. Было тогда их три неразлучных друга: он, Боря из Горно-Алтайска и еще один из Рязани. Тайн между ними не было, касалось ли это домашних дел или служебных. Они вслух читали письма, делились посылками, выручали друг друга последней папиросой. Однажды Василий и Борис были в дозоре, и почта пришла без них, был пропущен жгучий момент, когда старшина запускает руку в рюкзак, достает письмо и выкрикивает фамилию. И каждый раз замирает сердце, потому что следующее письмо обязательно должно быть твоим. Тот, который из Рязани, весь вечер ходил молчаливый, какой-то подавленный. Василий и Борис решили, что он получил плохое известие. Но как ни пытались они узнать причину, ничего не получалось: все хорошо, все отлично, повода для переживаний нет. После отбоя тот сразу же накрылся с головой одеялом и затих. Василий и Борис поболтали немного о том о сем — койки друзей стояли рядом, — и показалось им странным, что товарища так быстро потянуло в сон. Постепенно казарма затихла, стали раздаваться первые храпы и первые злые советы:

— Сапогом его!

А этот, из Рязани, как умер. Может, задохнулся? Сорвали одеяло и обалдели: товарищ лежал в обнимку с огромной жестяной банкой джема; запускал туда палец, поддевал, сколько сможет, и отправлял в рот. Друзья растерялись и молча смотрели на него, а он смотрел на них перепуганно, инстинктивно закрыв банку растопыренными пальцами.

Дружба была самым позорным образом предана, растоптана, оплевана. Стали решать: как проучить подлеца. Избить? Нет, слишком все просто, к утру очухается. Не разговаривать? Других друзей найдет, таких же подонков, как и сам. И тогда они придумали самое жестокое наказание: пусть сейчас же, на их глазах, пятерней, пальцем, как угодно, съест всю банку. Тот вначале обрадовался, что так легко отделался. Но чем ближе становилось донышко, тем сильнее проступали на его лице му́ка и отвращение.

Василий, глядя на того, испытывал и злорадство, и ненависть, и зависть: жрет, скотина, не горчицу, а клубничный джем. Но потом отвел взгляд. Ему стало не по себе, как бывает не по себе сильному воину перед беспомощным врагом, которого все-таки необходимо уничтожить. Ему стало стыдно и за себя, и за того, и вообще — за людей. Самые умные — и самые жестокие! Что они делали? Они медленно казнили себе подобного, и, самое главное, — наслаждались этой медленной казнью…

А сегодня весь день? Старуха… Та, что под ними… Как ни утешай себя, как ни доказывай себе, что ты несообразителен до тупости, что закручен суетой, повязан беременной женой, — все это, в сущности, наивные и вовсе не успокаивающие отговорки. Все он видел, все предчувствовал. Просто боялся потревожить себя лишним движением.

А-а-а… Умирает тот, кому суждено умереть. И не нам судить природу.

Василий щелчком отправил окурок в окно, проследил, как огненная точка описала плавную дугу и пропала в черной листве тополя.

Узнать бы, как звали старуху, и этим именем назвать дочку…

Он долго не мог уснуть и слышал, что и под ним не спали: там передвигали мебель, глухо бубнили мужские голоса, женский, тонкий, плакал…

Утром Василий в белой рубашке, с коробкой конфет и бутылкой сухого вина — на всякий случай, может, кого удастся угостить — спускался по лестнице. А навстречу ему два грузчика, хрипло дыша, затаскивали гроб. За ними поднимался сын старухи. Его еще не было видно, но слышался ласковый голос, который, как несмышленышей, уговаривал грузчиков:

— Осторожненько, осторожненько, как бы не ободрать. Такая узкая лестница.