Вениамин Каверин - Двойной портрет

— Как стреляет?

— С винтовки. Собаку убил. На него собаку спустили, а он убил.

— Зачем же Анатолий Осипович пошел?

— Кто же его знает? Должно, в мокрую простыню завязывать.

— Не понимаю.

— Этаких в мокрую простыню завязывают и в Белы Столбы везут. Он — притверженный.

Надо было идти за Оленькой, а Черкашина все говорила с бабкой. Не добившись толку, она побежала к Марусе. Девочки играли во дворе. Маруся, спокойная, добродушная, тоже сказала, что Анатолий Осипович с Петей пошли обезоруживать ревнивого мужа.

— Вообще, надо бы в милицию позвонить, — сказала она.

— А где она живет, эта Цыплятникова?

— Далеко. Аккурат у пруда.

Ольга Прохоровна вернулась, накрыла на стол и села у окна. Лепестков должен был приехать к обеду. Вспомнив об этом, она поставила еще одну тарелку и подрезала хлеба. Потом снова села.

Оленька что-то рассказывала звонко и, рассердившись, что мама не слушает, полезла к ней на колени и с силой повернула к себе ее голову.

— Мама! Да мама же!

— Сейчас, Оленька, — сказала она и, накинув пальто, вышла за калитку.

Никого не было на дороге с припорошенной колеей. Редкие овальные куски снега лежали на елях. Было тихо; дятел где-то постучал и замолк. Лес темнел успокоительно, мягко. Но она волновалась.

Лепестков приехал в восьмом часу, и Ольга Прохоровна накинулась на него, как будто он был виноват в том, что Остроградский пошел выручать какую-то старуху.

— Сам же говорил, что ему надо держаться подальше от милиции!

— Ничего не понимаю.

Ольга Прохоровна объяснила. Она была очень бледна.

— Надо пойти за ним.

Лепестков искоса посмотрел на нее и опустил глаза.

— Да?

Каждые два-три дня он привозил для Анатолия Осиповича библиотечные книги и сейчас привез много книг в большом заплечном мешке. Твердо ступая, он прошел в его комнату, вынул книги и положил их на стол.

— Куда идти?

— Никуда, — ответила она с раздражением. — Вы устали. Садитесь, будем обедать.

Лепестков молча надел полушубок, треух и вышел.

Через полчаса Ольга Прохоровна увидела их из окна.

Остроградский, похожий на старого рабочего в своих ватных брюках и распахнутой телогрейке, что-то живо рассказывал. Лепестков слушал его, опустив голову, не улыбаясь. За ними ковыляла бабка с раздувшимся от любопытства носом.

Ольга Прохоровна засмеялась. Ей и потом все время хотелось смеяться, хотя в том, что рассказал Остроградский, не было ничего смешного. Ревнивый гражданин оказался худеньким пареньком лет двадцати четырех, едва ли не студентом. Он действительно хотел застрелить жену. О предстоящем свидании ему сообщила соседка Цыплятниковой, тоже работница пекарни, но не из моральных побуждений, а потому что завидовала Цыплятниковой, получавшей за комнату пятьдесят рублей в месяц.

— И действительно был вооружен?

— Да. Старым наганом. И откуда только у него взялся?

— Стрелял?

— Да нет! Как только увидел милиционера, бросил наган в снег и заплакал.

— А вы не подумали, что милиционер может заинтересоваться вовсе не этим студентом, а вами?

— Подумал. Я сперва было не пошел. Но потом мне очень захотелось.

Все засмеялись, и даже сумрачный Лепестков улыбнулся.

— Теперь его в Белы Столбы свезут, — сказала бабка. — Али на Канатчикову. Меня сноха задавить хотела, а у самой сына на Канатчикову свезли. Была я там, видела. Ничего, тихий.

— Бабушка, садитесь с нами, пообедайте, — ласково сказала Ольга Прохоровна.

Остроградский поднял брови. До сих пор между бабкой и Ольгой Прохоровной были несколько натянутые отношения.

Бабка села и за весь обед никому не дала сказать ни слова.

— Мне без полтора года восемь десятков, — сказала она, захмелев после первой же рюмки. — А почему? Потому, что я в бога верю. Наш бог — староверский. Наша вера от вашей — крепкая.

Остроградский заметил — этого нельзя было не заметить, — что Ольга Прохоровна была необычно оживлена в этот вечер, а Лепестков, наоборот, молчалив и подавлен. Она часто смеялась, завитки белокурых волос упали на лоб, в тонком лице замелькало что-то отчаянное, беспечное.

— Пусть бы все делали, что им нравится, — сказала она, когда разговор вернулся к тайным свиданьям и ревнивому мужу. — Эх, вот бы жизнь была!

Она, смеясь, посмотрела на Лепесткова, и он покраснел, опустив глаза.

«Поссорились», — решил Остроградский. Последнее время Лепестков стал далеко не так часто приезжать в Лазаревку, как прежде. Он очень похудел, в яйцеподобном лице обнаружились проломы, а во всей плотной, крупной, неуклюже-стремительной фигуре — костлявость. По-видимому, между молодыми людьми были сложные отношения.