Виктор Курочкин: На войне как на войне (сборник)

— Как мне надоел этот телевизор! Покою от него не вижу: все гости да гости. — Или: — Наталье-то своей опять справили новое пальто, да не нравится. Говорит, немодное. Другое надо покупать. Не жизнь — разорение одно. Хоть бы поскорей с рук ее сбыть.

День шел за днем, год за годом. Событие следовало за событием. Но ничто, казалось, не задевало Овсова. Он выполнял только то, что от него требовали, — ни больше, ни меньше. Радостным его не видели, горестями он не делился, да и не с кем было делиться. У него не было ни друга, ни собутыльника. Может быть, этому способствовала некоторая замкнутость Василия Ильича или другое что, но, так или иначе, Овсова сторонились. Правда, случалось, в субботу зайдет к нему сосед и дружески хлопнет по плечу:

— День-то нынче крайний! Сходим в баньку, попаримся, пропустим стакашек по жилочкам. Э-э-эх!

Василий Ильич поморщится и скажет:

— Водка бела. Только ведь она, сосед, красит нос и чернит репутацию.

Он посещал собрания, но никогда не выступал, не возражал, подписывал обязательства и говорил начальству: «Слушаюсь». Одно время занимался в политкружке. Терпеливо переписывал из «Краткого курса» страницы, потом прочитывал их на семинаре и считался примерным слушателем. Но если кто-нибудь заводил с ним разговор о политике, он, как правило, отвечал так:

— Не нашего ума дело.

И тот, уходя, пожимал плечами:

— Черт знает, что у Овсова в голове.

И вдруг о нем заговорили…

— Слыхали, Овсов в колхоз просится?

— Это какой Овсов?

— Да тот же, вахтер.

— Не может быть!

— Заявление подал.

— Вот это да!

— Подъемные задумал отхватить.

— Какие там подъемные! Он не на целину, а в колхоз, на родину.

— Вот чудеса. Жил человек тихо, незаметно и вдруг — смотри пожалуйста.

А заявление действительно поступило. Было оно очень короткое — в три строчки:

«Прошу дать расчет. Уезжаю на постоянное местожительство в колхоз.

К сему — Овсов».

Секретарь партбюро был в недоумении. Он несколько раз прочитал заявление, нажимая на слово «колхоз», и задумался: «Не пойму. Ну кто этого мог ждать от Овсова? Разобрался-таки в решениях ЦК. Нет, видимо, мы еще плохо знаем своих людей».

Когда к нему вошел Василий Ильич, секретарь спросил:

— Вы это окончательно и добровольно, товарищ Овсов?

— Да. И я хочу успеть к севу, — спокойно подтвердил Василий Ильич.

Секретарь партбюро подошел к Овсову, взял его руку и крепко пожал.

— Молодчина! — И, стараясь не глядеть в лицо Василия Ильича, смущенно добавил: — Извини меня, не так о тебе думал.

Овсов, переступая с ноги на ногу, молчал.

— Ну, бывает же… А с отъездом мы вас не задержим… — И, сжав пальцы Овсова, парторг опять сказал: — Молодчина! Удивили вы меня, Василий Ильич; от души признаюсь, не ожидал я этого от вас!..

И после ухода Овсова секретарь еще долго удивлялся и спрашивал себя: «Что с человеком случилось?»

А вот что случилось погожим октябрьским днем тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года.

С утра, разорвав лучами сизую морозную дымку, из-за кладбища выкатилось солнце и, уставясь на «дворец полей» желтым прищуренным глазом, ехидно улыбнулось. Марья Антоновна, подойдя к окну и откинув тюлевую занавеску, зажмурилась от удовольствия.

— Ох, и день же нынче будет! Только белье сушить.

— Да, денек будет, — подтвердил Василий Ильич и, сунув ноги в резиновые сапоги, пошел в сарай. Накинув на рога коровы веревку, он отвел ее к кладбищу на отаву; потом принялся чистить хлев.

День разгорался. Это был редкий в наших краях октябрьский день, с бездонно голубым небом и низким, чуть теплым солнцем. На березах еще кое-где висели листья, маленькие, ярко-желтые, как новые пятаки. Овраг и окраина кладбища были охвачены бездымным огнем осени. И только сирень по-летнему бодро держала упругие темно-зеленые ветки. Хорошее, праздничное и немножко грустное было в этот день в природе.

Приподнятое настроение с утра охватило и сторожей. Они все были необыкновенно добродушны и приветливы. Сторожа булочных без ругани взвалили на себя бидоны с молоком и, поддерживая друг друга плечами, отправились на рынок. Казалось, и солнце, прилипнув к бидонам, отправилось вместе с ними. Пока сторожа не скрылись за глиняным бугром, оно сидело на их спинах и беззаботно смеялось. Сторож дровяного склада все утро гонял голубей. Он стоял на крыше сарая, крутил над головой шест и кричал:

— Э-ге-гей! Го-лу-боньки, э-ге-гей!

И никто на этот раз не назвал его ни дураком, ни жуликом. Жены сторожей на редкость были милы. Развешивая во дворе белье, они любезничали, стараясь угодить друг другу.