Виктор Некрасов - Судак

– Вы играете на скрипке? – неожиданно спросил Вергасов.

– Нет. – Ильин как будто удивился.

– А я думал, играете.

– Нет, не играю.

– На чужих нервах только, – откликнулся с кровати Коновалов и рассмеялся.

– А кем вы до войны были? – спросил Вергасов.

– Ихтиологом.

– Кем?

– Ихтиологом. Ихтиология – это наука о рыбах.

– О рыбах? – задумчиво сказал Вергасов. – Институт, значит, кончали?

– Кончал.

– А мне вот не пришлось… Все с винтовкой больше…

– Успеете еще, – улыбнулся впервые за все время Ильин, посмотрел на висевшие на стене голубенькие ходики и встал.

– Я пойду, товарищ капитан. Пора.

Вергасов потянул его за рукав.

– Успеете еще. Садитесь.

Вергасов исподлобья взглянул на Ильина и неожиданно почувствовал, что ему хочется с ним разговаривать. Он был в той приятной стадии опьянения, когда хочется разговаривать – не петь, не буянить, не показывать свою силу, а именно разговаривать. Причем, как это ни странно, именно с Ильиным. Он не понимал этого человека, не понимал, как, чем и для чего тот живет. Молчаливость и замкнутость Ильина он принимал за гордость, неумение – за нежелание или скорее даже за лень, застенчивость – за презрение к окружающим, – в общем, он не понимал его да, по правде говоря, не очень до сих пор и интересовался им. Теперь же в нем заговорило любопытство. Подперев рукой голову – она стала вдруг тяжелой и не хотела сама держаться, – он смотрел на Ильина, на его длинное, почему-то всегда усталое лицо, на большой, с залысинами, от которых он казался еще большим, лоб, на его белые, с длинными пальцами руки. И Вергасову захотелось сказать что-нибудь приятное этому человеку, не слыхавшему от него до сих пор ни одного теплого слова – только замечания и указания. Сидит вот и бумажку какую-то на мелкие клочки рвет.

– Вы откуда родом? А? – спросил он, не зная с чего начать.

– Из Ленинграда, – не подымая головы, ответил Ильин.

– Красивый город. Я там был. В тридцать девятом году, когда на Финскую ехал. Очень красивый город, ничего не скажешь.

– Красивый, – подтвердил Ильин.

– Один только день был. Петропавловскую крепость, Невский проспект видал. И коней этих знаменитых. Забыл, как тот мост называется.

– Аничков мост.

– Красивые кони. Здорово сделано. Совсем как живые.

– Красивые… – согласился Ильин, сгребая разорванные клочки бумаги в кучку на край стола.

Оба помолчали. Коновалов протяжно зевнул.

– Я, кажется, спать буду, капитан. Не собираешься?

– Оставь мне тюфяк. Я на тюфяке лягу.

– Ты начальник, – Коновалов аппетитно потянулся, – тебе нельзя. Тебе кровать полагается.

Через минуту он уже храпел.

– Хороший парень, – сказал Вергасов. – И офицер толковый.

Ильин посмотрел на спящего Коновалова, кивнул головой и встал.

– Я пойду, товарищ капитан. Третий час уже.

– Да куда вы рветесь? Садитесь. Кто там с вами дежурит?

– Кривенко, командир взвода.

– Вот пускай и посидит за вас. А мы с вами еще по одной.

– Спасибо, мне не хочется.

Вергасов, ничего не сказав, разлил остаток водки в стаканы и протянул один Ильину.

– Нельзя отказываться, когда начальство предлагает. Валяйте.

Ильин покосился сначала на стакан, затем на Вергасова, вытер зачем-то тыльной стороной руки рот, сделал несколько глотков и снова поперхнулся.

– Не могу больше… – Он сконфуженно улыбнулся.

Воцарилась пауза. В сенях завозились и закудахтали куры.

Вергасов прошелся по комнате, вернулся к столу, заткнул пустую бутылку пробкой и зачем-то поставил ее за комод. Ильин искал свою пилотку.

– Вот она, ваша пилотка, на кровати.

Ильин надел пилотку, помялся.

– Так не забудьте, в семь ноль-ноль.

– Не забуду.

Ильин козырнул и вышел.

Вергасов несколько минут ковырял вилкой винегрет, потом, подойдя к окну, распахнул его. На дворе светало, хотя солнце еще не взошло. С речки тянуло сыростью. Широкая деревенская улица была пуста, и только в самом ее конце, около церкви, маячила долговязая фигура Ильина, которого за километр можно было узнать по смешной, подпрыгивающей походке.

«Завтра же схожу к Петрушанскому», – решил Вергасов.

Он посмотрел на стол, который не хотелось сейчас убирать, прикрыл его газетой и, не раздеваясь, растянулся на кровати.

Это была последняя мирная ночь батальона. На следующую он выступал на фронт. А еще через две оказался на передовой.

Шла самая напряженная фаза боев. После долгого затишья наши войска форсировали Донец, захватили плацдарм и теперь расширяли его. Сплошной линии фронта не было. Была река с понтонными мостами, которые нещадно бомбились немцами, было одно накрепко захваченное большое село Богородничное, а остальное – рощи, лесочки, овраги, высотки, балки – заполнили передвигающиеся в разные стороны и часто находящиеся друг у друга в тылу части немцев и наших, которые то сталкивались, и тогда начиналась перестрелка, то расходились и опять сталкивались, только уже с другими отрядами, окапывались, потом получали приказ и куда-то перебрасывались, опять натыкались на противника – одним словом, обстановка складывалась не слишком ясная, хотя и довольно обычная для первых дней боев на незнакомой местности.