Александр Чаковский - Неоконченный портрет. Книга 1

— До удара, очевидно, не дойдет, но упасть в обморок он может. Впрочем, у красных крепкие нервы.

— Ничего! От радости не умирают. Кстати, что вы со Сквирским делаете, пока Буллита нет? Все-таки коктейль необходим. Буллит входит через несколько минут. В руках у него листок бумаги, — не папка, не портфель, а просто листок. Теперь ты, Генри — Буллит, и обращаясь ко мне, Сквирскому, говоришь: «Как вас, наверное, уже информировали, сэр, у меня в руках неподписанный документ. Однако он может быть оформлен как приглашение прислать сюда ваших представителей для обсуждения отношений между нашими странами...» Ты слушаешь меня, Генри? Ты должен проинструктировать Буллита. Чтобы не было никакой отсебятины. Ты можешь считать момент, который тебе предстоит пережить, поистине историческим... «Итак, — продолжает Буллит, обращаясь к тебе, Сквирскому, — мы хотим, чтобы самым секретным вашим шифром (это надо особо подчеркнуть!) документ был передан в Кремль, в ваше министерство — словом, вам лучше знать куда, с тем чтобы выяснить, приемлем ли он для Москвы. Если да, то пусть ваши люди пришлют нам проект ответа, а мы, в свою очередь, сообщим вам, приемлем ли для президента русский проект». Ты внимательно слушаешь меня, Генри? Ты знаешь, есть вопросы, в которых я предоставляю исполнителям полную свободу действий. Но то, что я говорю сейчас, должно быть сделано именно так, как я говорю. «Если проекты окажутся взаимно приемлемыми, — должен сказать дальше Буллит, — президент подпишет этот документ, и оба письма могут быть обнародованы в Москве и в Вашингтоне». Затем ты, Буллит, сделаешь паузу и посмотришь, какое впечатление все это произведет на тебя, то есть на Сквирского. Ты же, то есть не Сквирский, конечно, а на этот раз уже ты, Генри Моргентау, потом подробно доложишь мне об этом впечатлении. И еще один момент, весьма важный. Спроси Сквирского, может ли он дать честное слово, поклясться, побожиться, что предварительной огласки обмена письмами не будет и до окончательного решения все сохранится в тайне.

— Конечно, он это сделает, — сказал Моргентау.

— Погоди, — строго сказал президент, — ты, кажется, чересчур вошел в роль Сквирского. Мне требуется его слово, а не твое. Пока мы его еще не имеем. Ну вот и все. Приступай к делу безотлагательно. Сегодня восьмое октября. Когда мы сможем провести всю эту операцию с полной гарантией, что о ней не пронюхает наша правая печать?

— Послезавтра, — после короткого раздумья ответил Моргентау. — Мне надо еще подготовить тот самый неподписанный документ, показать его вам, проинструктировать Буллита и предупредить Сквирского.

— О'кей, — согласился Рузвельт. Помолчав, он сказал: — Это — дело огромной важности. Сейчас трудно даже представить себе, какие результаты оно может дать в будущем!

— Кому? — не без иронии спросил Моргентау. — Нам или России? Впрочем, это шутка, конечно.

— Я так это и понял. Ты слишком умен, Генри, чтобы, подобно нашим политиканам, считать, что выгода для одного автоматически означает невыгоду для другого. Я за такие решения, которые выгодны обоим. Разумеется, если это честные решения. Не задерживаю тебя больше, Генри, и да поможет тебе бог. Кстати, информация о вашем совещании должна лежать у меня на столе не позже чем через час после того, как оно кончится.

...Через день на столе президента лежала записка Моргентау, датированная 10 октября 1933 года. Все произошло именно так, как это заранее было «прорепетировано» Рузвельтом. Новое заключалось лишь в следующих строках Моргентау: «...Сквирский спросил после слов Буллита: „Это означает признание?“ Буллит уклонился от прямого ответа, сказав: „Можете ли вы ожидать большего, чем возможность для вашего представителя вступить в переговоры с президентом США?“»

...Месяц спустя, в день 16-й годовщины Октябрьской революции, в Нью-Йорк по поручению Советского правительства для ведения переговоров с американским прибыли народный комиссар иностранных дел Литвинов в сопровождении руководителя пресс-бюро НКИД Уманского и секретаря коллегии наркомата Дивильковского.

В тот же день вечером их принял в Вашингтоне президент Соединенных Штатов Америки Франклин Делано Рузвельт.

Итак, Америка узнала о признании России Соединенными Штатами...

Одни газеты прославляли дальновидность и мудрость Рузвельта. Другие снова объявляли его «красным», упрекали в союзе с «безбожной страной», хотя никакого союза еще не было, — он возникнет позже, в грозное военное время... Но сам этот союз был бы невозможен без решительного шага, который сделал он, Рузвельт, признав Советскую Россию в том далеком тридцать третьем. Признав не из любви к коммунизму, оставаясь лидером самой могущественной капиталистической страны в мире, но подчиняясь голосу рассудка, зову здравого смысла...