Евгений Петров - Том 3. Рассказы, фельетоны, статьи и речи

– Постойте, постойте, – сказала контролерша у входа, – мы еще посмотрим, какие у вас билеты.

Билеты были наготове, прекрасные билеты, где с юридической педантичностью были указаны и день спектакля, и его час, и номер ряда, и номер: места, я название пьесы.

– Вас-то мне и надо, – мрачно сказала контролерша. – Эти билеты аннулированы.

– Как аннулированы?

– Это дело не мое, гражданин. Обратитесь к администрации.

Когда человека называют «гражданином», произнося это слово с металлическими интонациями в голосе, то уже ничего хорошего не ждите.

– Позвольте, – сказал доцент, – билеты у, меня правильные, пустите меня в зал, мы опоздаем!

– Я уже вам сказала, гражданин, русским языком. Обратитесь к администрации.

И, отпихнув его, она уже обращалась к другим зрителям:

– Вы можете пройти. А ваши места тоже аннулированы, гражданин. И ваши. Русским языком вам говорят: граждане, обратитесь к администрации.

Началась какая-то чертовщина. Доцент помчался к администратору.

К нему вышел человек в ковбойском наряде, с выражением нечеловеческого спокойствия на молодом лице.

– Пожалуйста, выясните поскорее это недоразумение! – крикнул доцент, горячась. – Уже начался спектакль.

– В чем дело? – сказал ковбой, не теряя хладнокровия.

– Это я вас должен спросить, в чем дело. Безобразие какое!

– Ну так вот, – медлительно продолжал ковбой. – Билеты первых пяти рядов аннулированы. Понятно?

– На каком основании?

– У нас сегодня смотрят спектакль иностранные дипломаты.

– Ну и пусть смотрят. Очень рад. Но при чем тут я?

– Я ничего не могу сделать, гражданин. Обратитесь к товарищу Бернацкому.

И ковбой удалился в свое ранчо, напротив раздевалки. А в это время в зале уже гремела музыка, шел спектакль.

Бернацкий (очевидно, тоже администратор) был в толстовке, но, невзирая на эти мирные одежды, характер имел железный.

– Чего вы волнуетесь? – говорил он, с отвращением глядя на доцента. – Вам уже говорили, спектакль смотрят иностранцы.

– Да, но ведь билеты проданы мне, а не кому-нибудь другому.

– Деньги за билеты можете получить обратно.

– Дело не в деньгах. Раз вы мне продали билет, вы должны дать мне место. Я этого требую.

– Вы ничего не можете требовать. Билеты аннулированы.

– Почему же вы об этом не известили заблаговременно? Почему не объявили в газетах? Наконец, если вы не успели объявить в газетах, то почему не вывесили объявления хотя бы на дверях? Нам по крайней мере не пришлось бы раздеваться, покупать программу и вообще выносить все это унижение.

– Не учите меня, как надо оповещать публику. Вас это не касается. Получите свои деньги и уходите.

Услышав этот беспредельно хамский ответ, доцент растерянно оглянулся.

Позади него уже собралась порядочная толпа таких же, как и он, обманутых зрителей. Их было человек сто. Они стояли в полутемном фойе, с ненужными биноклями и программками в руках, изумленные и беспомощные. От них пахло одеколоном и пудрой. Сейчас, в своих шелковых платьях и лучших пиджаках, они чувствовали себя неловко, как голые. Они-то спешили, одевались, завивались, ехали откуда-то издалека – и вдруг нарвались на каких-то полудиких тупиц и нахалов.

– Это возмутительно! – воскликнул доцент. – Я напишу об этом в «Правду». Вы даже не понимаете, что вы делаете.

Администратор расхохотался.

– Можете писать куда хотите. Сказано – и кончено.

Говоря по совести, хотелось дать по морде. Но драться нельзя. И доцент продолжал приводить словесные доводы. Тогда из-за спины администратора выдвинулся совсем еще юный ревнитель порядка.

– Следуйте за мной, – сказал он официально.

– А вы кто такой?

Ревнитель предъявил удостоверение Осодмила.

Доцента увели в кабинет, где и потребовали объявить свое звание.

– Вот вы ученый, – рассудительно сказал юноша, ознакомившись с документами, – а бузите. Вы знаете, что вам за такие штуки сделают? Тут иностранцы ходят, а вы беспорядок устраиваете.

– Так ведь это вы устроили беспорядок! – заорал доцент, не помня себя.

После этого была произнесена классическая громовая фраза:

– Пра-а-шу очистить помещение!

И доцента выгнали.

Вот, собственно, все, что произошло восьмого апреля в театре имени Мейерхольда на спектакле «33 обморока».

Мы часто и справедливо говорим о том, какой у нас замечательный театр и какой у нас замечательный зритель. Как же случилось, что в одном из наших театров могли так поступить со зрителем? Это произошло потому, что между искусством и прекрасным советским зрителем стали люди с лакейскими душами, люди, для которых слово «иностранец» значит больше, чем гордые слова «советский гражданин».