Иван Гавриленко - Меж колосьев и трав

— Афанасий, — говорил он, привычно ставя палку меж колен. — Это как же понимать? Дочка всю зиму ремонтников возила в МТС, на лошадях гоняла, а пошла к Должику за подводой, чтобы к тетке в райцентр съездить за покупками к свадьбе, — не дает!

— Ты что, уже здесь простыл? — уходил от разговора отец.

— Здесь, после ранения. По первой пороше лозу резали, а одежонка на мне слабая была, ну и продуло. Мне бы, дураку, водки выпить, да денег не было. Вот теперь и сижу зимой дома, как обезьян. Хотя летом стучу молотком в кузне иногда. Да я не о себе, — продолжал он. — Мне что — дети у меня повыросли. Вы-то вот, что в жизнь не мешаетесь? Или, может, сейчас положено так?

— А ты сам не знаешь, как положено? — злился отец.

Саша замолкал.

Хуже было с женщинами: они обвиняли председателя — не дает подводы, озорует, одних и тех же по сено посылает, а у них худая одежонка. Нередко жалобы кончались слезами.

Однажды, когда очередная жалобщица ушла плача, мать не выдержала.

— Чего ж молчишь? — жестко сказала она отцу. Вы были на фронте — женщины плакали. Вы вернулись, боитесь слова сказать — они снова плачут. Вот он чувствует себя… Укороту-то дать некому. Эх, мужики, мужики!..

— Да перестаньте вы! — Отец отшвырнул ружье, стал рвать с гвоздика шинель.

Хлопнула наружная дверь…

Из сеней пришла бабушка, запачканная мукой.

— Это куда Афанасий, подался?

— В правление, — упавшим голосом сказала мать.

Бабушка всплеснула руками.

— Ой, господи, твоя воля! Мало тебе прежнего?

В нашей семье потихоньку рассказывалось, как до войны отца однажды едва не исключили из партии за горячность. Были там и еще какие-то подробности, о которых нам, детям, не говорили.

У матери побелело лицо. Бабушка опустилась на сундук.

— Да не стой ты столбом, — прикрикнула она на невестку. — Вороти, пока он до правления не дошел.

Мать убежала.

Отец вернулся не сразу и снова взялся смазывать ружье. Бабушка с матерью тихонько шептались за печкой: «И что теперь будет?»

В понедельник отца вызвали в район. Возвратившись, на испуганный вопрос матери: «Ну?» он ответил:

— Сухари суши! В Уральск на председательские курсы посылают.

Отец уехал на другой день, и его долго не было, а время между тем шло. Длинными языками потянулись с юга теплые ветры. К пахоте подоспели еще мужики: Иван Чумаков, Иван Пермяков. Все обгорели на жарком весеннем солнце. А с дядей Мишей стало твориться неизвестно что. Он как-то разом вдруг словно запылился и потускнел.

Положение ухудшила вскоре свалившаяся на дядю Мишу беда.

Им с Марусей не везло с детьми. Когда Маруся была беременна первой дочкой, они поехали в Крутую за талами, и там их «растаскали» быки: вспугнутая стуком топора из ежевичника выскочила лиса и угодила прямо под копыта быкам, те бросились в сторону и сбили Марусю с ног. В конце концов ребенка удалось как-то выходить, а вот, Маруся после этого долго и часто болела. Теперь история повторилась. Женщины поправляли на сеновале ометы, свозя с лугов оставшееся с зимы сено, а принять его у них должен был Евстафий Доброскокин, известный на селе охотник. Когда его упитанные борзые собаки с доброго теленка ростом внезапно показались на дороге, быки, рванувшись, стали круто отворачивать от омета и перевернули подводу, на которой стояла Маруся.

Узнав о несчастье, дядя Миша схватился за ружье, грозясь застрелить Евстафия вместе с собаками. Его утихомирили мать с бабушкой, повисшие на дядиных плечах. После неудачи со вторым ребенком Михаил еще больше помрачнел и стал курить в неимоверных количествах табак. Ему бы уйти в работу, а она как-то не давалась ему.

— Скорей бы Афанасий приехал, что ли, — мечтал он вечерами, разуваясь у порога и по очереди рассматривая свои старые армейские сапоги.

Отец приехал с курсов летом, когда вовсю цвели шиповник и розовый мышиный горошек. Свежий после бани, в нижней рубахе, он лежал на кровати, когда на пороге, вырос Михаил. Пропыленный, осунувшийся, в старой буденовке, дядя стоял в дверях, прислонившись к косяку, и не вынимал рук из карманов.

— Ты чего? — удивился ему отец. — В бригаде что-нибудь?

— А что там может быть, в бригаде? — ответил Михаил. — Слезы! Не могу я, Афанасий, больше. Знаешь, что мне вчера Анютка Звонкова сказала? Наши, говорит, там головы положили, так не худо бы и вам в этом с ними поравняться. Уж лучше бы я тоже там остался…

— Нервы! — сказал отец. — Такую войну пережить — это же понимать надо, а ты… Еще и дерешься здесь, говорят. Чего там у тебя с Шевелем вышло?