Мамед Ордубади - Подпольный Баку

Павел пальцами левой руки стряхнул со лба обильный пот; капли, упав на раскаленный кусок железа, мгновенно испарились. Кузнец ловким, привычным жестом подцепил щипцами остывший металл и сунул его в горн, взял вторую железную болванку, багрово-красную, похожую на буйволиный язык, положил на наковальню и вновь замахал молотом, придавая куску железа нужную форму.

Рабочие кузнечного цеха с интересом вслушивались в спор между Челманом и своим любимцем Павлушей. Некоторые даже прекратили работать, в их глазах было тревожное ожидание.

В эту минуту главного механика можно было уподобить дворняжке с недобрым норовом, которая неожиданно получила удар камнем из-за угла.

Что он слышит?! Простой кузнец, какой-то мальчишка дерзит ему! Или он ослышался?! Невероятно!

Челману хотелось подойти ближе, чтобы достойно ответить этому болтливому наглецу, но из-под молота Павла во все стороны летели золотые мотыльки и мешали главному механику приблизиться.

— Послушай, парень, тебе говорят: перестань махать молотом! — крикнул он.

Павел кинул в горн остывший кусок железа, потряс головой, избавляясь от обильного пота.

— Теперь — милости прошу, слушаю вас, господин Челман.

Главный механик подпер короткими руками толстые бока, зло прищурился.

— Не хвастайся, Плотников, не кичись своей славой. Цена твоей славе грошовая. Когда тебя вышвырнут отсюда, никто из твоих голоштанных дружков не придет тебе на помощь, ни один не посмеет попросить: «Господин Челман, мы давно знаем этого Павла Плотникова, простите его великодушно, примите вновь на работу!» А если и найдется какой-нибудь глупец, который заступится за тебя, обратившись ко мне с подобной просьбой, я отвечу ему: «Катитесь к чертям собачьим — и ты и твой дружок Павел!» Ты понял меня? Или забыл, в каком году мы живем?

— Почему забыл?.. Сегодня с утра был 1897 год. Может, я запамятовал? Тогда поправьте меня, господин главный механик. Однако, мне кажется, я не ошибаюсь.

— На этот раз ты не ошибся. Сейчас действительно 1897 год. Именно поэтому ты сегодня же получишь расчет. Вам всем хорошо известно, что голод и безработица гонят тысячи людей, жителей Поволжья — от Казани до Астрахани — в Баку. Голодные, нищие россияне плывут вниз по Волге, мечтая добраться до нашего города. Баку им представляется райским уголком. Среди них сотни умелых кузнецов. Есть такие, кто без труда заткнет тебя за пояс в работе. Думаешь искуснее твоих рук нет на свете? Дудки! В своей жизни я видел работяг, по сравнению с которыми ты — что пень перед дубом. Или ты не знаешь, что ежедневно ко мне приходят десятки переселенцев — русские, татары, азербайджанцы из Ирана?… Приходят и валяются у меня в ногах, упрашивая взять на работу.

Павел нахмурился. Видно было, слова Челмана задели его. Он взял коробку с махоркой, лежавшую рядом с кузнечными мехами, скрутил козью ножку, щипцами достал из горна уголек, закурил.

— Ваша песенка, господин Челман, не про меня, — сказал он угрюмо. — Я не из тех, кто валяется в господских ногах. Мы с вами разные люди и говорим на несходных языках. Одного лишь не могу взять в толк: в чем причина вашего особого отношения ко мне. Может, объясните?

Челман извлек из кармана брюк коробку дорогих папирос, важно закурил.

— Пока ты не работал у нас, ни один рабочий не смел явиться к нашему управляющему с жалобой. Никто не роптал, никто не сетовал — ни на меня, ни на свое житье. Я хочу спросить тебя: зачем ты подучиваешь местных рабочих азербайджанцев и тех, кто приехал в Баку из Иранского Азербайджана, жаловаться управляющему? Ты — русский, они — мусульмане. Ты — православной веры, они — магометане. Пока ты не работал в наших мастерских, они были кротки, как овцы, которые мирно пасутся на лугу, не поднимая голов от земли. Ты возмутил их покой! Теперь из-за твоих крамольных наущений они начали поднимать головы, пустились в рассуждения о продолжительности рабочего дня, о низких заработках.

— Я никого не наущаю и не подбиваю рабочих идти к управляющему с жалобами. Кто может запретить людям думать о том, как они живут, мечтать о лучшей доле? По-моему, нет ничего удивительного, что прежде рабочие трудились покорно, как овцы, понурив головы, страшась роптать открыто на свою судьбу, а теперь их языки развязались, и они не боятся жаловаться. На это есть две причины: первая — мышление рабочих изменяется, у них появляется желание жить по-человечески; вторая — ухудшаются условия труда. Работать стало настолько тяжело, а условия жизни сделались столь невыносимыми, что даже «овцы» начали роптать. При чем здесь я или кто-нибудь другой? Вы, господин Челман, как говорится, в чужом глазу соломинку видите, а в своем — бревна не замечаете. Что же касается вашего замечания относительно моей принадлежности к православной вере, а моих товарищей — к магометанской, отвечу: неумная, подленькая мыслишка, призванная посеять вражду между рабочими! Некоторые, наверное, не знают, зачем и откуда она взялась, кому полезна. Но для меня она не представляет загадки. На каком бы языке ни говорили люди, которые трудятся здесь, какую бы веру они ни исповедовали, они равны друг перед другом, равны правом, полученным от хозяев, горьким правом не жить, а существовать. В этом смысле православные и мусульмане — братья.