Сергей Лисицкий: Этажи села Починки

Когда я спросил об этом Викторию Вениаминовну, та улыбнулась, сосредоточенно сдвинула брови, сказала:

— Знаете, все это похоже на правду. Мы связывались с областным архивом, объяснили суть дела, и там нашлись, хотя, правда, и косвенные, но свидетельства. — Евдоким Лукич, — обратилась она к Долинину, — ну как?

— Найду, найду, — пообещал Долинин.

— Многое сходится. Тут у нас в прошлом году умерла одна старушка. В то время ее мать жила в соседней станице. Так что любопытно: многие детали в ее рассказе и Евдокима Лукича — сходятся…

Меня позвали, и я, поблагодарив Звягинцеву и пообещав на ее приглашение заходить — вышел вслед за братом и Долининым.

— Вот мы и помирились, — сияя лицом, похвалился Лукич.

— Ты найди, душа с тебя вон, тогда помиримся.

Квартира Лукича оказалась совсем рядом со школой. Мы долго сидели за самоваром. Лукич был в ударе. Он напевал песни, подыгрывая на балалайке. Играл он, правда, неважно, да и песни путал. Никитинские принимал за кольцовские и ни за что не хотел разувериться. Но зато что знал — все наизусть.

— Хотите покажу книгу, что врач подарил когда-то деду? — спросил хозяин.

Я поднялся из-за стола.

А Лукич вышел в горницу и через минуту вернулся, держа в руках небольшой томик, издания Некрасова и Прокоповича 1846 года.

Сердце мое учащенно забилось, с волнением взял я книгу в руки. Боже мой, библиографическую редкость, которую мне впервые доводилось держать и о которой я столько наслышан — приводила в трепет.

Уже в который раз пересматривал я этот сборник, и уже хотел было вернуть его владельцу, как вдруг показалось мне: на титуле книги — надпись. И точно…

Выцветшими коричневыми чернилами, четким, почти каллиграфическим почерком внизу, у самой кромки титула, было выведено:

«Семейству Долинина К. А. на память о Дуняше.

Наступил день моего отъезда. Отпуск подходил к концу, и приходилось торопиться. Брат пытался меня задержать.

— Ну что ты спешишь, — взмахивал он смешно руками. — Я ведь тебя не познакомил тут с одним человеком. Успеешь…

— Пойми ты, — доказывал я, — мне здесь еще к матери следует появиться.

В общем, я стал собираться в дорогу.

Открытие автографа, сделанное мною, произвело на хуторян-учителей ошеломляющее впечатление. Правда, Виктория Вениаминовна да и брат отнеслись ко всему этому более чем осторожно. Они надеялись все еще на таинственное письмо. А оно все не находилось…

Наконец все было готово. Николай вызвался меня проводить до Сорочьей балки, что находилась в полутора километрах от хутора.

Вышли со двора, Евдоким Лукич как раз возвращался из школы домой.

— Приезжайте еще, — пригласил меня старик.

Я поблагодарил его и попрощался.

— В добрый час, — сказал он и приподнял свою широкополую шляпу.

На повороте, у самой балки, мы с братом обнялись на прощание, и я зашагал в свою сторону. «Вот за тем кустом степного ольшаника, где дорога идет вниз, и поеду», — думал я. Еще раз оглянулся. Николай все стоял на месте, махал рукой. Я сел на свой велосипед и легко покатил навстречу солнцу. Через несколько минут оглянулся, но уже ни хутора, ни брата — ничего не было видно.

Впереди и по бокам плыли навстречу убранные и местами уже вспаханные пашни, неторопливо двигались телеграфные столбы с проводами, на которых восседали важные вороны и юркие галки.

Я ехал и думал о хуторе, покинутом только что мною, о Евдокиме Лукиче и Виктории Вениаминовне, о математике Куцеволове и завуче Лидии Георгиевне, о судьбе поэта и Дуняши, такой грустной и светлой, далекой и горячо близкой сердцу, овеявшей своим дыханием нынешний осенний день…

Для меня была важна не столько подлинность и достоверность этой истории, сколько то, что в памяти народной хранится любовь ко всему, что было дорого и свято поэту. И не зря воистину высокие и благородные чувства моих земляков устремлены к тому сердцу, которое заставило с такой страстью вспыхнуть душу поэта, которая подарила миру прекрасные, полные жизни и огня неповторимые песни!..

Пампушки — пресные оладьи (местн.) .