— Я говорю, что вот мы собираем, записываем старину, а кому она нужна? Нынешняя молодежь всего этого не знает и знать не хочет.
Корабелов склонил голову набок, раздумывая о чем-то, а потом, сверкнув единственным глазом, внимательно посмотрел на Прасолова.
— Неправда. Вот Николай, например, ему всего двадцать два, а сколько он знает? Я многих еще могу назвать.
«И верно, — подумал Анатолий, — те ребята, что пели, возвращаясь из клуба…»
— Дело не в том, чтобы старинную песню петь обязательно. Песня, как и все остальное в жизни, — не вечна. Но знать ее надо! Знать, чтобы уметь новые и дела и песни ладно складывать. Главное — не потерять хватку, что одинаково нужна во всем, была и будет нужна — это главное. Вот они, песни, — поднялся Иван Антонович и отдернул занавеску с книжной полки, — это капля в море.
Прасолов подошел поближе, разглядывая сборники песен. Тут были и редкие старинные — Балакирева, Данилова Кирши, Соболевского, музгизовские и самые современные.
— Это капля в море, — повторил Иван Антонович. — Ну, а теперь записывай, — он вышел в горницу и тут же вернулся с гармонью. — Спою тебе, вряд ли кто и знает такие, разве лишь Артемка Набатов.
— А вы с ним как? — оживился студент.
— Крестник он мой.
— Как бы с ним потолковать?
— Да, просто. Позову его — он и придет. И песни вдвоем поплачем…
— Жаль — завтра уезжаю.
— В следующий раз, стало быть…
Иван Антонович долго усаживался, поправляя на плече ремень. Медленно перебирал клавиши, нащупывая нужную мелодию, склонив при этом голову набок, почти касаясь ухом мехов. Наконец тихим голосом запел старинную казачью песню, в которой говорилось о возвращении из похода, о трудной встрече казака с родителями и невестой товарища, погибшего в сече и оставшегося где-то там, за Турецким валом.
Прасолов записал еще одну песню и еще. Но особенно его поразила четвертая, и не только своим напевом, простотой и какой-то непостижимо-властной силой слов, но и тем, что она, как казалось Анатолию, была неизвестной. Песни, связанные с именами Болотникова, Булавина, Разина, Пугачева он знал достаточно хорошо.
В песне, напетой Иваном Антоновичем, рассказывалось о Персидском походе Степана Разина, о тоске казаков по родине…
Лишь поздно вечером вернулся Прасолов в дом Прасковьи. В его ушах еще слышались напутные слова Ивана Антоновича: «Лег ты мне на душу, приезжай…» И когда слова эти затихли, вновь звенела песня, песня о Степане Разине…
Прасковья засуетилась с ужином. Прасолов извинялся, благодарил ее, уверял, что не голоден. Но все же, поддавшись уговорам, машинально съел кусок пирога с молоком и ушел в горницу, стал собираться в дорогу. Завтра чуть свет надо было попасть на автобус, что проходил здесь ежедневно в половине шестого.
Уложив чемоданы, он еще долго сидел за столом и листал заветную клеенчатую тетрадь. Прасолов внимательно пересмотрел все записи, начиная с первых страниц, сделанных еще Андреем, некоторые песни и частушки перечитывал по нескольку раз. Представил себе, как одобрительно будет смотреть на него и потирать руки профессор, листая тетрадь. Наконец он с нетерпением дошел до последней страницы:
Расшумелось море синее,
Море синее Хвалынское.
В ночь седые волны пенились,
С буйным ветром волны спорили.
Загрустили в дальней Персии
Казаки Степана Разина
О своей далекой родине,
О донском степном раздолии…
Лишь в середине ночи Прасолов мгновенно и крепко уснул. А рано утром юркий автобус мчал его по влажному от росы проселочному большаку. Анатолию было и грустно и легко. Грустно оттого, что приходится покидать эти места, ставшие ему близкими, людей, которых узнал и полюбил. Легко потому, что был уверен в том, что уезжает не насовсем. Что на следующий год он снова будет в этом удивительном песенном краю, где его ждут новые находки и открытия, старые и новые песни, многое и многое неизведанное в потаенных глубинах человеческих душ и сердец. В чем он теперь не сомневался — что оно здесь есть, что оно вечно, как эти поля и эта дорога; сверкающее солнце и сияющее небо над этой извечно новой землей.
Первым, кого мне довелось встретить при въезде в хутор, был седобородый старик. Он косил позднюю траву между высокими кустами дикого татарника. Хотя ему, судя по бороде и морщинам, было далеко за семьдесят, но по осанке проглядывала и сила, и крепость. Одет он был пестро. Зеленые брюки, заправленные в высокие сапоги, желтая рубаха навыпуск, а поверх нее темнела потертая синяя жилетка (пиджак он, видимо, снял). Костюм его завершала широкополая с гнутыми краями и грязными подтеками фетровая, видавшая виды шляпа с выцветшей лентой.
Читать дальше