Олег Кириллов - ВСЕ НА ЗЕМЛЕ

Этот прогноз оказался точным.

Потянулись пригородные места. Замелькали дачи Зеленого Уголка, потом обрывы меловые выплыли из-за поворота. Рывки на стрелках, гора, по которой бежали вверх широкие зеленые улицы, — все это Славгород.

Рокотов сразу заметил Дорошина. Этот человек всегда занимал все пространство… Вот и теперь, среди вереницы торопящихся, спешащих людей он один выглядел по-хозяйски внушительно и фундаментально. Стоял он прямо посреди перрона и что-то объяснял наклонившему к нему голову Михайлову. Рука, которой он помахивал в такт своим словам, простая белая рубашка с засученными рукавами, темные очки, уютно, по-домашнему поднятые на лоб, — все это было дорошинское, привычное, еще один раз призванное доказать каждому, что человек этот твердо стоит на ногах и имеет свое собственное мнение относительно всех процессов, происходящих в мире, и это мнение совершенно непоколебимо. Вот он увидел вышедшего из вагона Рокотова и зашагал к нему, потеснив в сторону худощавого Михайлова. Они обнялись, и на вопрос Рокотова, зачем такая торжественная встреча, Дорошин добродушно прогудел:

— По табелю о рангах полагается… Я — член бюро райкома, а следовательно, обязан встречать начальство…

— Логунова, мне помнится, вы никогда не встречали…

Дорошин метнул на него взгляд, в котором на мгновение мелькнуло удивление, но потом все в лице его пришло в покой и он сказал шутливо:

— Ошибаешься, Владимир Алексеевич. Встречал… А потом знаешь… Ну, давай твой портфель… Небось осточертел он тебе за эти дни? Я сам, понимаешь, пока в командировке, так муку такую приму. На-ка, Дмитрий Васильевич, — он протянул портфель Рокотова, почти насильно вырванный у того из рук, Михайлову. — На-ка, глянь, какие тяжести начальство носит…

И когда Рокотов попытался вмешаться, Дорошин сказал:

Ты вот что… Для меня Дмитрий Васильевич — Дима… Мой бывший инженер… Выдвиженец мой, если хочешь… Кстати, такой же, как и ты, Так что командую парадом здесь я… Айда к машине.

До Васильевки было чуток больше ста километров. Дорога хорошая, правда, немного излишне напряженная для шестиметрового асфальтового покрытия. Машина шла легко, и Рокотов слушал голос Дорошина:

— Я вот недавно задумался… Черт его знает, фильм какой-то поглядел… Ну, в общем, про счастье задумался… И скажу я вам, ребятишки, что вроде прожито неплохо… Древние как говорили: если ты не посадил дерева и не воспитал ученика — ты прожил напрасно… Ну, по части деревьев я, как говорит мой сын, пас… А вот учениками бог не обидел. Зубастый народ вырастил… Зубастый и дерзкий… Мой принцип такой: аксиомы хороши до времени. А потом давай-ка заглянем и по части аксиомы, а, Владимир Алексеевич? Говорил с Комоловым из министерства вчера… Так он мне слышь что выдает?.. Ты, говорит, Павел Никифорович что там за ребят растишь? Глянули, говорит, ваши бумаги, а Нуратдинов сразу и за голову: «Это ж что они там думают?.. Все это ж экспериментально не подтверждено». Ну, а если Нуратдинов так говорит, то, значит, проект кое-чего стоит… Смелый, значит, проект… Так что будем ждать рецензии. А пока ждем — надо решать другие вопросы. Так, товарищ первый секретарь? А?

Рокотов усмехнулся, достал из портфеля сверток. Протянул Дорошину:

— Вот специально для вас купил, Павел Никифорович…

Дорошин цепко ухватил пакет, принюхался:

— Таранька… Ей-богу, таранька… Да ты ж просто молодец, Володя. Тьфу… Владимир Алексеевич…

Ох и хитрец старый. Краем глаза примерялся — да так и стрельнул в лицо Рокотову изучающим взглядом. Как, дескать, прореагирует бывший подчиненный, а теперь начальство на привычную вольность бывшего шефа. По губам Рокотова скользнула легкая усмешка, и все… Ничего не увидел Дорошин и подумал, что по существу не знает он своего бывшего питомца. Нравилось ему в нем почти солдатское качество: поручи что — можешь забыть. Сам напомнит, когда выполнит. И никаких возражений или вводных слов, какой бы степени трудности ни было задание. Самолюбив. Горд.

Все это было хорошо, когда Рокотов ходил в подчиненных. А как теперь? Надо бы определиться до того дня, когда будет решаться вопрос об отчуждении земель… Ох, как важен для него этот первый этап, за которым пойдут другие. Потом битва в облисполкоме, потом в Совмине… Но самое главное — сейчас, на первом же исполкоме… Председатель исполкома Гуторов в некоторой растерянности: пришел на пост первого секретаря бывший сподвижник Дорошина. Поэтому разговаривает о земле осторожно, хотя раньше во всем поддерживал Логунова. Эх, заменить бы еще и Гуторова… скажем, на Диму Михайлова. Да нет, таких штук не сделаешь… В этот раз тряхнул авторитетом… Риск был… А ну как в министерстве хозяину тот же Комолов скажет: «Пора думать и насчет Дорошина… Стареет… Размах не тот… Мышиную возню затеял… В общем, ясно, за шестьдесят уже…» А министр одного спросит, второго, в обком позвонит… И иди ты, раб божий Дорошин, в сторонку от жизни… Посадят тебя в министерстве, скажем, бумажки сортировать, и будешь ты там вспоминать о временах, когда решал вопросики масштабные, когда рисковал, принимая инженерные решения. А ему снится еще один карьер… карьерище… Махина, крупнейшая в Европе… Да чтоб вокруг пару современных горнообогатительных комбинатов… А там через пару лет, электрометаллургический по соседству строить начнут, тоже эксперимент, дай боже… Вот до какого времени бы в седле досидеть… Тут бы глянуть на все в комплексе да вылезти из машины — и пешочком, как странничку, пойти бы по всем дорожкам, где полжизни оставил. А все эти полжизни, годок к годку, оставлены здесь, среди этих перекатов и меловых холмов, среди полупересохших речек… Когда пошел первый карьер, министр сказал: «Ну и рисковый же ты мужик, Павел Никифорович… Слово дал. А вдруг не вышло бы в срок?.. Что тогда?» — «А я уж обходной в кармане носил», — сказал он тогда, и министр улыбнулся, хотя юмор конечно же был относительный… Ну, да тогда он был победителем и мог даже стойку сделать на краю министерского стола… простили бы… Тогда и сила в руках еще была. А теперь для завершения жизни нужна была ему еще одна победа. И не потому, что планировал себе Звездочку, хотя и это дело не лишнее… Просто для его жизни, трудной и страстной, как писал о нем один журналист, нужен был такой же финиш, достойный Дорошина. От него ждали все время чего-то необыкновенного, и он уже давно перестал различать, где же в нем честолюбие и где то, без чего он уже немог мог жить: жажда нового, каждодневного поиска и боязнь признаться себе, что уже стал уставать, что все чаще и чаще появляется мысль о том, что, может быть пора подумать о чинном и спокойном ожидании времени, когда скажут: «Пора, дорогой… Иди отдыхать» И когда он на некоторое время начинал уходить в эту мысль, скрупулезно анализируя ее и примеряя к себе, именно в эти минуты рождался взрыв протеста и ему хотелось крикнуть своим невидимым оппонентам: «Да я еще могу… Вы еще увидите… Вы только дайте мне возможность выйти на новый карьер… Я вам такое покажу». Он больше всего боялся, что кто-нибудь может увидеть его в эти минуты неуверенности, сомнений, и гнал-гнал от себя страшные мысли и становился в эти мгновения грубым и злым, таким, каким его никогда еще не видели, и тогда люди говорили о нем, что это человек без нервов, без жалости, человек-машина, который программирует даже эмоции. И когда доходили до него эти разговоры, он молча уходил к себе в кабинет, садился в кресло и долго сидел с закрытыми глазами; думал о том, что надо бы отдохнуть где-то в санатории, а то и просто в лесу, у озерка, и забыть, что он и есть тот самый Дорошин, про которого рассказывают столько всякого… И где-то появилась задумка, что надо бы вызвать того инженера, который сказал о нем, что нет у него нервов и жалости, и, сидя вот так, друг против друга, поговорить с ним по душам, разъяснить ему планы свои, беды… А потом эта мысль уходила и он думал снова о карьере, о суперкарьере, о самом-самом… и все начиналось опять, как по замкнутому циклу, когда нет времени и желания отвлекаться на сентиментальную чепуху и надо помнить только об одном: о работе.