Олег Кириллов - ВСЕ НА ЗЕМЛЕ

— Ладно…

— Завтра суббота, — сказала Катюша, — там вечер молодежи в клубе. Девчонки в новых платьях… А у меня туфли на платформе… Один раз надевала.

— Ты была бы рада, если б вернулся Василий Прокофьевич?

— Конечно… Только он не вернется. Его в другую партию пошлют.

Эдька злобно отмахивался от мошки. Ее здесь было гораздо больше, чем в старом лагере. Там больше комары допекали, а здесь мошка. Зевнешь — сотню штук заглотал.

А Савва… Какой мужик. Утром сегодня пришел к Эдькиной палатке и приволок самодельный топчан. Четыре чурбана и грубо обструганные доски. Котенок аж взвыл от зависти. Только у Коленькова такой и у теть Лиды. Правда, был еще у Любимова, так он, когда уходил, тете Наде его отдал. А Савва спозаранку сколотил.

— Бери, Федя, — сказал он.

Котенок поводил глазами удивленно:

— Какой Федя? Ты что?

— Мое дело — какой… — И пошел Савва вперевалочку.

Вообще и Котенок мужик ничего. Зануда только. Все о деньгах. Увидал у Эдьки толстый свитер, пощупал, сказал уважительно:

— Сотен на шесть тянет…

— Ты что? Пятьдесят четыре рубля.

— Значит, пятьсот сорок… Малость ошибся… Ты не удивляйся, я все по старым деньгам… Как-то справнее были они. Получишь пачку, так это уже всем видно. А тут… — и рукой махнул.

А когда только на новую площадку приехали и Эдька полез в кабину своего трактора, Котенок появился с знаменитой своей подушкой. Было их у него две. Подкладывал их под себя, чтобы радикулит не застудить. Не подушки, а легенда. А теперь вот одну из них принес Эдьке:

— На, возьми… А то схлопочешь такую же, как я, болячку.

— Сколько я тебе должен? — ехидно спросил Эдька.

— А иди ты…

Савва зашивал огромную дыру на старой палатке, которую Коленьков велел ему приспособить для хранения инструментов.

Эдька присел рядом с ним:

— Дорогу в Яковлево знаешь?

— В сельцо это? А как же… Тут главное — через брод на тот берег выйти… Вон гляди, дерево одинокое на мыску… Там брод. Потом вдоль берега с километр пройдешь — и сразу направо. Верст шесть старой просекой — и еще раз вправо. Меж двух болот там гать. И прямо к селу выйдешь. Посылают, что ль?

— Да вроде.

— Меня возьми… В случае чего…

Эдька молчал, разглядывая носки сапог. Только бы Коленьков не забрал вездеход.

— Ежели к Ковалеву деда переведут — тоже туда уйду, — сказал Савва. — Тебе б тоже не мешало. Ковалев — мужик правильный, из простых рабочих в начальники вышел.

— Тут теть Лида. Нельзя мне от нее.

… Гуляли с Катюшей. В последние дни была она какая-то задумчивая, рассеянная. Может, известия из дома какие получила? Эдька не стал спрашивать. Зачем в душу к человеку лезть, когда он сам тебя не хочет пускать?

Мошка донимала. Забрались к Катюше в палатку и долго сидели на топчане. Иногда Эдька целовал ее в губы тихо и бережно, прикрывая плечи своей телогрейкой.

— Странный ты, — сказала она. — Другие нахальничают с первого же вечера, а ты другой.

— Чепуха… — пробормотал он.

— И совсем не чепуха… Мне девчонки когда-то говорили, что если человек тебя любит, то он никогда не тронет. Ты меня любишь?

Эдька засопел. Если б сейчас кто-либо глянул на него, то увидел бы, что он покраснел. Однако зачем демонстрировать перед всеми такое качество, как способность теряться? Поэтому Эдька сказал нарочито грубо:

— Бабьи разговоры… Не слушай никого.

— А ты вот совсем не такой, — упрямо повторила она.

Опять молчали долго. Потом Катюша мечтательно сказала:

— А в Яковлево завтра танцы… Вот если бы сходить! Я бы платье новое надела, туфли… В техникуме у нас были замечательные танцы. И военные к нам ходили. Некоторые девчонки замуж за них повыходили… Один лейтенант тоже меня провожал… Ничего, симпатичный. Высокий. Ему тогда двадцать пять было. А мне он казался совсем-совсем старым. Дура была, да?

Эдька промычал что-то нечленораздельное. Вот еще новость. То друг, за которого собиралась замуж, то лейтенант.

Катюша говорила почти сонным голосом, и он встал:

— Пойду…

— Ага, — согласилась она, — Я спать хочу, просто невозможно. А с тобой хорошо… Ты — как подружка. И я совсем-совсем тебя не боюсь.

Она начала раздеваться, а он, торопливо попрощавшись, выскочил на улицу. Виски горели, во рту пересохло. Пошел к себе, прилег прямо в телогрейке и сапогах на топчане. Нет, он просто дурак… Ребята из института засмеяли бы его… В конце концов, надо быть мужчиной.

Он поднялся и тихо пошел к Катюшиной палатке. Сердце захлебывалось взволнованным стуком. Руки дрожали, и он никак не мог унять их. Отстегнул полог, зашел. Присел на край топчана.