Александр Серафимович - Том 3. Рассказы 1906–1910

– Ну, чудак… выдумал, пошутил и будет…

– Какие шутки…

– Будет. Теперь и шутить не позволяют… А то ведь за это, брат, тоже бывает… на каторгу, а то и хуже… Каждый вон день в газетах…

– Даром. Вылазь. Об чем толковать? Кокну – и все. Не на повозке ж тебя…

– Фу… чудак… ну что… ведь не скроешься… найдут, схватят… острог… виселица.

– Вылазь, вылазь, будет тебе зубы тачать… Оттяну от дороги в овражек… Дожжи, слякоть, всякой по дороге тянется… К весне волки растаскают… Одно слово, отвез на вокзал – и шабаш. Мое дело – сторона… Вылазь!

Спазма теснит горло. И не столько ужас в том, что смерть подошла, сколько в том, что пришла она со вшами, грязная, мокрая, вонючая, среди темноты и такая простая и ужасная в своей простоте.

– А-а-а-а…

И, как в сказке, заблестел, колеблясь и неровно мерцая, огонек, послышались сквозь дождь голоса и усталые шлепающие по грязи шаги.

Барин закричал тонким заячьим голосом:

– Спаси-и-те!.. Помоги-ите!..

Но спокойно приближаются в темноте разрозненные шлепающие шаги, голоса и сквозь дождь прыгающий вверх и вниз, смутно блистающий огонек.

Потом огонек ложится, судорожно скользя, полосой по залитым водой колеям, по проступившим на секунду лужам, по которым вскакивают, золотясь и лопаясь, дождевые пузыри.

Из темноты выделилась конская голова, смутный силуэт всадника и две пешие угрюмые фигуры; и у одной из них опущенный в руке фонарь. Стоят.

С лошади:

– Что за люди?

Барин кричит высоким, срывающимся голосом:

– Вот этот самый… Он!..

По странному побуждению, вместо ужаса, который только что пережил, кричит о другом:

– Не кормит скотину… стала… взялся везти, а теперь стоим посреди дороги…

С лошади повелительно:

– Посвети!..

Длинная полоса от фонаря скользнула по грязной дороге, по лужам, повозке, по кобыле, – кобыла оказалась пегая, – и, на секунду бросившись в степь и потонув в темноте, пробежала по усталым черномазым лицам пришедших, по фигуре всадника, на котором шинель, шапка и винтовка за плечами.

– Взялся везти, и вот стоим часов пять…

– Ты что же это?!. – Стражник едко выругался.

– Стала… по ступицу… зарезалась скотина… вишь, дорога… – Голос у мужичонки был всегдашний.

– А-а, стала!.. Корми!.. Корми!.. Корми!.. Корми!..

А в такт окрикам свистящие удары плети по живому телу. Мужичонка корчится под ними на повозке.

– Побойся бога!.. За что… ой!..

«Ага-га-га, так его, так!..» Он радуется, что мужичонку порют. Необходимо пороть не только за то, что заставил пережить ужас смерти, но, главное, что от него воняет, что он грязен, вшив, мямлит, двух слов связать не умеет.

– Будьте покойны, ваше благородие, довезет. С Кривой горы будете? У вас, стало быть, тройку угнали?

– У меня. А это кого препровождаете?

– Цыгане. На цыган подозрение, и гоним их.

Цыгане заговорили глухо и беспокойно:

– Нас знает вся деревня, кузница своя, постоянно народ, видят… месяц никуда не отлучались…

– Кто ж их знает, для порядку доставляем… Будьте спокойны, ваше благородие…

В темноте удаляющиеся шлепающие шаги, все слабее и слабее мерцающий огонек, пока не потух. Бормочет дождь. Из темноты добродушный голос:

– Просек клеенку, едят его мухи!..

Поскрипывают колеса, качается телега; слышно шлепанье кнута, и кто-то приговаривает:

– Но-о, милая!.. Долго…

. . . . . . . . . . . . . . .

Как птица, открывает барин удивленные глаза и тревожно-испуганно говорит:

– Что это?.. Что это?..

В темноте рассыпаны, как булавочные уколы, огни.

– Вокзал.

На коленях плескается лужа, ноги онемели.

«Откуда же лужа? Ведь я вылил ее? И отчего я не под полстью?.. Ведь мы стояли?.. Спросить разве: просечена клеенка?.. Э, да все равно…»

Колеса стучат по переезду. Вокзал освещен.

Лежала неподвижно холодная снежная степь, и стояла над ней одинокая луна и робкие при луне, дрожащие звездочки. Чистое, без пятнышка, чуть голубоватое небо, казалось, снежно искрилось.

С той высоты, откуда холодно глядела луна, такая спокойная, открывалась вся безбрежная зимняя равнина, смутная и безгранично теряющаяся.

Мириадами голубоватых искорок играла она, мириадами переливающихся искорок первозданного холода. И не было на ней живого пятна, нигде не светился огонек человеческого жилища, не подымался незримым движением белый теплый дым, не скрипел снег под ногами.

Но откуда-то шла тонко-незримая волна потерявшейся среди первозданной ночи теплоты. Точно безгранично малый комочек незримо теплился, затерянный на необозримой морозно-играющей равнине.