Игорь Акимов - Легенда о малом гарнизоне

В конюшне теснота стала главной проблемой. Лежать хотели все, но места не было. Постепенно разобрались: раненых положили, остальным пришлось сидеть: только так и хватило места на всех.

Ночь прошла тяжело. Духота, нехватка кислорода, вонь экскрементов, стоны и бред раненых; собственные мысли – чем дальше, тем мрачнее, обостренные голодом и усталостью. Ночь подчеркивала беду, возводила ее в степень; детали, которые днем прошли незамеченными, теперь казались многозначительными – семенами, из которых взрастут будущие фантастические беды.

Ночь спешила сделать то, что не успел, как он ни старался, сделать день: разобщить людей. Разъединить их. Внушить им новую мораль: мол, в этих обстоятельствах старая себя изжила, тут уж на соседа не больно надейся, больше полагайся на себя, на свою силу и хитрость; каждый за себя и против всех…

Ночь трудилась от светла и до светла и все-таки не успела. Утром наспех слепленные из отчаяния камеры-одиночки растаяли, как соты тают от жара. Это был уже сплоченный коллектив. Кошмар, длившийся целые сутки, не переубедил их, не сломал веры, в которой их воспитывали с самого рождения.

Правда, этому крепко поспособствовало еще одно обстоятельство. Едва затеплился свет, как до конюшни докатился тяжелый гул. Он возник вдруг и креп с каждой минутой. Сомнений быть не могло: где-то поблизости шел бой. Красноармейцы заволновались. «Наши! Наши идут! Совсем уже близко!..» – будоражили остальные самые горячие. И уже стали собирать ударные группы, хотя еще и неясно было, как вырваться из этих могучих стен. Но кадровые солдаты определили: бой идет далеко; до него километров пять, если не больше; это земля доносит звуки так явственно и скрадывает расстояние. Затем поняли еще одну деталь: бой идет возле шоссе. Наши прорываются! Но куда? Через четверть часа поняли: на ту сторону…

Эта часть прошла где-то поблизости, может быть – совсем рядом; возможно, она только потому обошла совхоз стороной, чтобы не всполошить немцев раньше времени.

Бой кончился так же быстро, как и разгорелся, в две-три минуты. Только характерные выстрелы танковых пушек время от времени еще нарушали тишину. Они били в шоссе – в ту, противоположную от совхоза, сторону… Значит, пробились…

Весь бой длился каких-то полчаса, но в конюшне никто больше не сомкнул глаз.

В шесть утра ворота бесшумно и легко раскрылись; видать, ходил за ними добрый хозяин. В воротах стояли немцы. Западная часть неба за спинами немцев уже успела выцвести, из синей стала блекло-голубой, почти побелела. День собирался жаркий и сухой.

– Встать!

Вчерашних жандармов не было. Их заменили пехотные солдаты. Они с любопытством заглядывали в конюшню, посмеивались. Почти к самым воротам подкатила линейка, на ней навалом лежали лопаты. Следом подъезжали еще две.

Откуда-то появился маленький, затянутый в ремни крепыш фельдфебель. Он был с усиками, с солдатским крестом на выпуклой бочкообразной груди, с большим пистолетом в новенькой, шоколадного цвета кобуре, которую он носил чуть сзади.

– Мне сказали, здесь есть переводчик, – произнес фельдфебель и быстро огляделся. Голос звенел так, словно в его горле были натянуты струны. – Ах, это ты? – сказал он вышедшему вперед молоденькому старшему сержанту, – Переведи им, что они будут обслуживать аэродром. Работа простая, но ее много. Надо хорошо работать. Кто будет работать – вечером получит еду. А кто не работает, – фельдфебель сморщил нос и развел руками, – тот не ест. Ясно?

Из толпы выдвинулся комбат.

– Позвольте сказать, господин фельдфебель.

– Да?

– Согласно международному праву вы не можете принуждать нас работать, тем более на военных объектах.

Сержант переводил лихо и туда и обратно.

– Господин фельдфебель повторяет: кто не будет работать – не получит паек. А кто ослушается приказа – будет расстрелян на месте.

– Еще вопрос: как быть с ранеными? У нас сорок три человека нуждаются в срочной госпитализации.

– Господин фельдфебель говорит, что раненые сегодня же будут эвакуированы.

Может быть, немец ждал какой-то реакции, но ее не случилось. Русские стояли немой стеной, все с непроницаемыми, замкнутыми лицами. Они еще не успели разобраться окончательно в такой сложной ситуации, как «немецкий плен», и не знали еще таких словосочетаний: «лагерь смерти», «лагерь уничтожения»; но им уже дали понять, что они вступили в пределы нового мира, где понятий человечности и нравственности просто не существует. Им дали понять, что они уже не люди, что у них нет прав; особая разновидность домашних животных, и только. Это было внезапно. Этого не ждал никто из них. Сознание искало, как дать достойный отпор, – и не находило. Но тогда в них проснулось нечто помимо сознания. Оно выплывало откуда-то изнутри, из сокровеннейших тайников крови, и диктовало древнее, скифское, славянское средство, достойный ответ при любых невзгодах: гордость и презрение. Над ними можно было измываться, их можно было истязать, резать, колоть, убивать даже… Живые люди, конечно же, их можно было убить. Но унизить – уже было невозможно.