Владимир Зима - В пургу и после (сборник)

— Ты не поймешь, — сочувственно ответила Марина.

— Где уж нам уж… А почему это не пойму? Думаешь, дурней других? Раньше, кажется, все понимал…

Он прикурил новую папиросу от окурка, сердито засопел, покусывая мокрый картонный мундштук.

— Может, тебе плохо за мной было, а? Ну, скажи, чем же это я тебя обидел, чем не угодил?.. Жили не хуже других, кажется. На следующий год переехали бы в Березово, как ты хотела, а хоть и в Тюмень. Машину купили бы, домик опять же… Хозяйство свое… Знала б ты, сколько разов я об этом думал!.. Меня у нас все уважают, ты знаешь. На стороне не гуляю, не пью…

Марина задумчиво кивала головой и все помешивала давно разогревшуюся тушенку.

— Ты ж после техникума свободно могла бы главным бухгалтером совхоза работать — Петровичу до пенсии год остался… Да и нужна, думаешь, больно Кулешову-то? Гляди… Мне в гараже мужики говорили, что у него каждый сезон новая коллекторша заводится… Укатит он в свой Ленинград, что делать будешь? Подумай, пока не поздно. Ты мой характер знаешь. Все прощу. Покайся и вернись, потом вовек не вспомню…

— Садись, ешь, — сказала Марина, устанавливая сковороду на широком плоском ящике из-под какого-то прибора. — Ешь, Гриша…

Она отрезала два крупных ломтя недавно распаренного хлеба, положила перед Бондаревым и сама села рядом, подперев голову рукой.

— Из совхоза ты уволился, что ли?

— Не, отпуск взял. За свой счет…

Марина устало вздохнула и склонила голову, прикрывая ладонью покрасневшие бессонные глаза.

— Ох, господи!.. За две тыщи верст прикатил, на Таймыр, ну надо же… Чего, спрашивается?.. — тихо сказала Марина.

— Искать… — угрюмо ответил Бондарев, тыча кривой вилкой в сковородку. — Одного человека…

— Как Диоген, — вздохнула, усмехнувшись, Марина.

— Чего? — переспросил Бондарев, поднимая голову.

— Книжку недавно читала… Про Диогена. Он днем с фонарем человека искал.

— Это который в бочке жил?

— Он самый… Философ.

— А я просто хотел Кулешову морду набить.

— Ох, господи, да что это изменило бы?.. — задумчиво спросила Марина и сама же ответила: — Ничего… Ни-че-го… Я ведь только с ним, кажется, и узнала, что такое жить по-человечески. Не думать о копейках, не мерять счастье на рубли… Теперь он может и в Ленинград улетать, ни о чем жалеть не стану…

— А… он любит ли тебя? — потупясь, спросил Бондарев.

— Не знаю, — вздохнув, сказала Марина. — Говорил, любит…

Она подняла голову, прислушиваясь, затем поспешила в соседнюю комнату. Бондарев продолжал ковырять вилкой волокнистую тушенку, но есть ему уже не хотелось. «Спрошу, где тут у них чайник», — сказал себе Бондарев и пошел следом за Мариной.

Поднырнув под брезентовый полог, он остановился на пороге. Он до сих пор любил ее, даже такую — усталую, измученную, и не мог спокойно смотреть на нее и поэтому отвернулся к окну, за которым разгорался короткий осенний закат. Тучи понемногу рассеивались, солнце из оловянного становилось бронзовым и с натугой пыталось холодными прозрачными лучами отогреть замерзшую землю.

Бондарев посмотрел на продолжавшего стонать Кулешова, на Марину, заботливо поправлявшую одеяло, и пошел на улицу.

В лицо ему ударил свежий ветер. Бондарев поморщился, поднял воротник брезентовой куртки, сгорбился и двинулся к вездеходу.

Он шел, не замечая луж, ломая кирзовыми сапогами тонкий ледок, и ледышки звенели, как осколки Диогенова фонаря.

Ленков размашисто бежал по скрипящему снегу вдоль высокого речного берега, не чувствуя усталости, будто и не было за его плечами полусотни километров по февральской тундре, дышалось легко — лицо было до глаз закрыто нашлемником из толстой шерсти, — в разогревшихся ногах приятно копилась усталость, почти такая же, как после трудной тренировки. Пустой рюкзак не стеснял движений, и ружье после укорота ремня уже не било по ляжке. Ни один выход в тундру еще не доставлял Ленкову такого полного ощущения насыщенности жизни, несмотря даже на пустые капканы и заячьи петли. И когда он услышал позади протяжный вой, не сразу остановился и оглянулся.

Волки сидели в снегу перед редкими кустами и голосили тоскливо, задрав крупные головы в темнеющее с каждой минутой небо.

Он не испугался, когда увидел огни волчьих глаз в нескольких десятках метров от себя.

Волки боятся людей и никогда первыми не нападают, сказал он себе, но на всякий случай снял ружье и проверил, чем оно заряжено. Патроны с дробью на куропаток он сунул в карман, а в стволы торопливо загнал два жакана. В патронташе осталось еще три пули и один патрон с картечью… Но ведь до зимовья рукой подать — всего два километра, только бы дойти, а там и карабин, и ракетница, и Мишка…