Янка Брыль - Повести

О Василевой бедности я знал с детства, о том, что он связан с партизанами, только догадывался, а потом, после освобождения нашей местности, и услышал. И от него самого, и от хлопцев из соседней бригады, которой Куравка хорошо помогал. Даже медаль ему дали партизанскую, второй степени. На фронте, когда форсировали с боем речку Шешупе, границу с Восточной Пруссией, Василь со своим отделением первым ступил на тот берег. Но Героя не дали, хоть перед боем и говорилось.

— А что дали? — спросил я.

— «За отвагу».

Ответил он без малейшего сожаления в голосе или в глазах, только с усмешкой, как всегда, скромно-лукавой. И добавил, помолчав:

— Ох и дали ж мы им там! «Катюша» как ужарит, как ужарит — только шинели вверх летят!..

В этой скромной и неполной галерее моих веселых литературных предков по мужской линии особое место занимает портной Рафалок.

Двоюродный брат моего отца, он был еще папин и мамин кум, а мой крестный. С меня хватило бы и этого, второго родства, тем более что крестная моя осталась в Одессе, где я родился, где тогда был беженцем и крестный. А бабки-повитухи у меня вообще не было, потому что меня не «бабила», а «принимала», как говорила мать, дежурная акушерка.

Бабки, крестные, кумовья — это в то время было родством, пускай не кровным, а все же зачастую близким. Семьи такие не только звались на свадьбы, крестины, похороны, но и дружили, что особенно нравилось малышам.

У Андрея был полный комплект: бабка, крестный и крестная. Бабку Ганулю, мать Грамузды, прозывали Лиской, хоть и была она совсем не хитрая, а только проворная, весело-разговорчивая и добрая. Когда мы вернулись из города, мне было пять, Андрею десять, уже не маленький, однако Лиска то горстку сушеных груш принесет, то немного тыквенных семечек, то живое яблоко зимою, то пасхальное яичко. Андрею перепадало и от крестной, но куда реже, потому что она была уже замужем в Хлюпичах. Правда, и Андреева крестная, и особенно Лиска, давая что-нибудь ему, не забывали и о маленьком, обо мне, но это было совсем не то, ведь я тут шел как прибавка. И я завидовал брату вдвойне, за бабку и за крестную. А уж мой крестный, Рафалок, был куда лучше, чем Андреев — молчаливый и скуповатый дядька Евхим Заяц.

Впрочем, крестные отцы не очень уж с крестниками и нянчились. Это мой заменял мне и бабку, и крестную. Он и вообще был другом нашей семьи. У отца нашего не было ни братьев, ни сестер, а крестный рос при своем старшем брате, человеке плохом, и потому наш отец и Рафалок с детства дружили. Любила моего крестного и наша мама, и все мы, сестры и братья, потому что он был не только родственник, но прежде всего хороший человек. До слез чувствительный, до слез веселый и добрый. С нашей семьей он и после отцовой безвременной смерти дружил, все так же помогая вдове с сиротами («Катринко, сестрица моя») чем только мог.

Крестный был коротышка с горбом, и называли его не Рафаил, а только Рафалок, будто часть настоящего Рафаила. Имя, данное попом по святцам, в нашей местности, можно сказать, уникальное, и потому оно звучало скорее как прозвище. Но он не обижался, потому что и привык к этому с детства и сам любил посмеяться, заметив что-нибудь смешное в других.

Надо сказать также, что, как там мы все ни любили и ни уважали его, ни отец, ни мать, когда она осталась с нами одна, никогда не бранили и не журили нас за то, что мы кое-когда смеялись над чем-нибудь потешным, что случалось с моим крестным.

К исповеди и причастию школьников на провесне, в великий пост, водили из Нижних Байдунов в местечко организованно. А я, первоклассник, как раз на той неделе хворал. Потом, когда поправился, матери некогда было повести меня в церковь, и она поручила это крестному, который и сам шел туда же по тому же делу.

И мне запомнился тот первый выход в большой свет.

Как у портного, у крестного было много знакомых, в том числе и людей, как он говорил, духовного звания. Крестный и сам посмеивался над этим, говоря о своих высоких знакомствах, как говорила старая Гита, хвастаясь своим Хаимом, портным: «Уй, мы старому батюшке шили питрахиль!..» Епитрахили батюшкам он не шил, ни старому, ни новому, однако ж и псаломщик Харкевич, и церковный староста дед Бойко, хоть в местечке и были портные, шили у крестного, чем он не мог, как мастер, не гордиться.

Черный и сухощавый усач Харкевич, суровый с виду и громоподобный, своим слегка хрипловатым басом, записал нас на исповедь по знакомству без очереди, тем более что крестный вышел из стайки желающих немного вперед и псаломщик сначала кивнул ему, а потом и сказал: «Прошу вас, Рафаил Степанович!» Меня он видел у крестного, может, не раз и не два, но теперь спросил фамилию, имя, отчество, а потом, на какое-то долгое мгновение сверху уставившись на меня злыми глазами, загремел: