Зигмунд Скуинь: Кровать с золотой ножкой

— Откуда ж он такой взялся?

— Трудно сказать, думаю, это явление возрастное.

Испарившись из Цеснса, Ансис Вэягал, с женой и детьми, позднее обнаружился в рижском предместье Ильгуциемсе. В протоке Даугавы, у знатного по тем временам богача Яна Штейнхауэра плотбище. Вэягал мастерски управляется топором и долотом. Как раз такой человек нужен Штейнхауэру на стройках. О дальнейшей судьбе Ансиса Вэягала сведения скудные. Известно только, что на семьдесят втором году жизни в октябрьский ветреный воскресный день, переправляясь на лодке через Даугаву, он утонул. Остались вдова, два сына и две дочери, четыре внука и пять внучек, а также трое правнуков.

Двести лет спустя Ирма Кукувас подарит музею Айнажского мореходного училища старинный церковный песенник в обтянутом кожей деревянном переплете. На внутренней стороне переплета будет ясно прочитываться подпись: «Ансис Вэягал». Пониже, большими четкими буквами той же рукой писано: «Строевой лес вали в январе и феврале. Лиственные деревья — когда Луна на ущербе и чтоб день был сухой, а хвойные в новолуние».

От праправнука Ансиса Вэягала родился отец Ноаса, Августа и Антома— Либис Вэягал. В Зунте он объявился как нанятый бароном Ферсеном браковщик деловой древесины, но вскоре заводит собственное дело — поставляет мачты для кронштадтских судоверфей. Сохранились предания, что в своем ремесле он обладал каким-то сверхъестественным чутьем. Однажды, состязаясь в выборе мачтовых деревьев с двумя голландскими и двумя немецкими мастерами, велел себе завязать глаза и, несмотря на это, безошибочно отобрал сосны, на поверку оказавшиеся самыми крепкими. За это будто бы контр-адмирал пожаловал Либису Вэягалу шапку, которую тот волен был ни перед кем не снимать, кроме как перед богом, царем да адмиралом.

Довольно долго Либис жил в холостяках, пока ему не приглянулась в Риге Трине, дочка богатого лодочника и ловца лососей. Из-за приданого, правда, вышла распря. И Либис, будучи настоящим Вэягалом, в один прекрасный день взял да и привез Трине к себе в Зунте — только и было на повозке что сундук с одеждой. На третью ночь после свадьбы кровать Либиса показалась жене неудобной. Застелив шубейкой свой сундук, Трине туда спать перебралась. Кровать с тех пор не признавала. На сундуке и мужа принимала, на сундуке родила Ноаса, Августа, Антома, на сундуке и помирала, сама себя выкликая: «Трине! Трине! Трине!» Не затем ли, чтобы услышать забытое имя? Для других она давным-давно стала Браковщицей.

Поначалу и Ноас Вэягал обучался ремеслу браковщика. Двадцати лет от роду отец отправил его сухопутьем в Ревель с письмом по важному делу. Деньги на обратную дорогу Ноас для верности зашил в штаны. В Ревеле все уладил быстро. И о ночлеге по сходной цене сговорился с миловидной моряцкой вдовушкой. Примерно до полуночи Ноас крепился, не расставался со штанами, потом стало невмоготу. И вдруг среди ночи вдовушка не своим голосом вскрикнула: «Тикай отсюда, братец, уноси ноги, похоже, мой старик вернулся!» Ноас пришел в себя только на улице, бородатый мужчина вышвырнул ему штаны в окошко, разумеется удержав деньги в качестве отступного. И бродил Ноас в порту вдоль причалов, утирая слезы и раздумывая: ни до дому добраться, ни людям на глаза показаться. В пору хоть утопиться! Но подвернулся капитан-эстонец, пообещал взять на парусник воду откачивать, только сразу предупредил: в Зунте заходить он не намерен, просто приблизиться к берегу, такому молодцу ничего не стоит до суши вплавь добраться.

Вот тогда-то Ноаса и присушили к себе корабли. Он не только проплыл мимо Зунте до Риги, но и oтправился в обратную путину к острову Даго, по-эстонски Хийумаа, и лишь затем через Пернов вернулся домой.

Если о Ноасе судить по тем рассказам, что о нем распустили сверстники, слезливость как-то не вяжется с утвердившимися представлениями о его характере. Пожалуй, слезы были хитростью, Ноас шел к цели. Быть может, сам того не сознавая. Двумя годами позже, строя первую двухмачтовую гафель-шхуну, одновременно обучаясь в только что открывшейся мореходной школе в Айнажн, Ноас у вдовы (на этот раз действительной, не мнимой) Эммы Кукувас одолжил «на день-другой» девяносто семь морских карт покойного штурмана Отто Кукуваеа, собственноручно им начертанных. Вот тут уж Ноас знал наверняка, что слезы на его соломенно-желтых ресницах не более чем средство: карты он не собирался возвращать. И со спокойной совестью в залог оставил семейный церковный песенник, хранящийся ныне в музее.