Майя Ганина: Избранное

— Вот и хорошо, — мягким голосом сказал Александр Викторович. — Надоело уже в эту глупую игру да с глупым… Давайте, Женечка, я вас одному пасьянсу научу… Благодарить будете.

Он начал раскладывать какой-то сложный пасьянс, Тома следила краем глаза: в пасьянсах она не смыслила ничего, но слышала, что это прекрасное средство для успокоения нервов и для убиения долго тянущихся зимних вечеров.

Ужинать соседи Тому не позвали, просто обменялись негромкими репликами-вздохами: «Ну что? Наверное, пора и перекусить?..» — «Надо бы маленько заморить червячка…» И даже из вежливости не пригласили Тому.

То, что Женя и Александр Викторович ушли, даже не взглянув, словно бы ее тут и не было, огорчило Тому почти до слез. Она посидела еще немного, посмотрела в окно, давя в себе обиду, переждала какую-то большую станцию, не выходя из купе, не поинтересовавшись, как называется, потом взяла полотенце и мыло, отправилась в туалет, обстоятельно умылась и легла, спустив шторку на окне и оставив синий ночной свет, хотя предчувствовала, что соседи придут не скоро, может быть даже и вообще не будут сегодня спать, простоят в коридоре всю ночь, как когда-то простояли они с Павлом. Тогда она впервые поехала на юг, ей дали путевку в санаторий, а Павел тоже ехал в их вагоне в тот же санаторий, он работал на их заводе мастером. Тома задремала, но поезд снова остановился, кто-то прошел по коридору к выходу, громко разговаривая, толкаясь о стены тяжелыми вещами, потом, наоборот, кто-то вошел с тяжелыми вещами, тоже шаркая ими об стены, его сопровождали громогласные нетрезвые провожатые, дверь купе с грохотом откатилась, спросили: «Свободного места нет?..» Тома не ответила, дверь снова захлопнулась.

Тома лежала, подтянув колени к животу, ощущая несвежую его рыхлость, пошевелила головой, отыскивая для щеки прохладное место, обхватила себя рукой за плечо. Она была как бы одинокой девочкой, совершившей необдуманный поступок. И, томясь, боялась расплаты.

Поезд тронулся, голоса в коридоре и за стенкой стали доноситься глуше: забивал перестук колес. Тома вдруг вспомнила Славика, его желтое мертвое личико, навсегда запечатлевшееся в ее памяти. Тоска сошла на нее, страх и чувство непоправимой вины. Конечно, дома ждали другие дети — пятилетняя Света и двухлетний Юрик; конечно, уставала она в госпитале дико, но как можно было!.. Как можно было не проведать беспомощное, тоже ждавшее от нее защиты, как можно было!..

Тома сглотнула слезы, повертела головой, отвлекаясь, не желая раскиселиваться, заставила себя лучше вспоминать госпиталь, раненых: пожилых солдат, которые относились к своему немощному состоянию философски, и молоденьких, рыдавших и звавших маму по ночам, покушавшихся на самоубийство. Они стеснялись, когда Тома подавала им судно, подмывала, меняла белье. Томе в ту пору было тридцать шесть лет, она сильно располнела после родов, но полные женщины тогда нравились. Многие раненые лежали подолгу, Тома к ним привыкла, заходила в свободную минуту поговорить, выполняла какие-то их просьбы: купить папирос или махорки, переживала, когда они наконец выписывались, плакала, если умирали. Многие в нее влюблялись, тайно вздыхали или говорили о любви, а в самом конце войны старшина, Томин ровесник, слесарь-инструментальщик по мирной профессии, уговаривал Тому выйти за него замуж, домой он возвращаться не хотел, жена его, как ему сообщили «добрые люди», с кем-то «спуталась». У него была ампутирована выше колена нога, но Тома не этого испугалась, она смутно ждала чего-то, что должно было свершиться с ней, — не Павел, конечно, не этот старшина, хороший человек, видный из себя, — она ждала другого, «настоящего»… Влюбилась в хирурга, но он ее, оказывается, и не замечал, не видел в ней женщину, — грузная, с руками красными и опухшими от холодной воды, она вечно что-то мыла, то полы, то судна, то стирала что-то. С отупевшим от недосыпа постоянного лицом. Медсестра была молоденькой, чистенькой, бездетной и выбирала время подремать на дежурстве.

У Томы опять пронзительно затомилось сердце: господи, ну почему? Почему ей досталась такая судьба, почему она всю жизнь жила трудно, работала тяжело, жила не для себя, для других, но никто никогда не пожалел ее, не помог, не позаботился о ней, даже собственные дети, едва став на ноги, покинули ее и втайне рады этому. Не любят…

Младшие не любят, а старшая просто ненавидела, особенно после того, как Тома решила вмешаться в ее отношения с этим парнем из ремесленного.