Адольфо Касарес: Дело жизни

Безусловно, Милена была не похожа на других женщин. Я рассудил, что диверсию лучше завершить. И перешел к главному:

– Я никак не пойму, почему вы с Эладио не можете жить спокойно. Он – миролюбивый и разумный малый.

– Ясно, ясно! Зато я – бешеная, властная баба. Ты обвиняешь именно меня, как и все остальные. А тебе не приходит в голову, что он спокоен потому, что его ничто не трогает, что он выглядит разумным, потому что лицемерит, а я бешусь, потому что он меня доводит? Если бы ты слышал, каким голоском он вещает свое разумное, ты бы сейчас не говорил глупостей. Вот что я тебе скажу: я не доверяю тем, кто много думает. Они не любят жизнь, поворачиваются к ней спиной, знать ее не хотят. Они столько размышляют о том, чего не знают, что додумываются до чудовищных вещей.

– Эллер – не чудовище.

Милена возразила, что вот именно чудовище, взяла меня за руку, помогла мне подняться с моего шаткого стула и потащила в гараж. Там она показала мне нечто вроде рамки, установленной на столике.

– Подойди-ка к этому агрегату, – велела она. Я посмотрел на рамку с опаской.

– Не бойся, не укусит, – заверила Милена.

Аппарат состоял из двух колонок, возможно никелевых, высотой примерно сантиметров двадцать, соединенных в своей верхней части длинной металлической лентой. Я сделал шаг к аппарату.

– Ближе, – подбодрила меня Милена. Я повиновался.

– Еще, – настаивала она, пока я не подошел вплотную. – Ну? Что ты чувствуешь?

Мог ли я признаться, что в эту минуту я вспомнил – точнее, пережил – давнее посещение Института Пастера? Я видел, слышал и лай, и запах, и даже шерстинки, прилипшие к брюкам, и полный надежды, но донельзя печальный взгляд пса. Милена вновь настойчиво повторила:

– Что ты чувствуешь?

– Что чувствую? Что чувствую? Может быть, присутствие собаки…

– Ты не ошибся. Чтобы создать это великолепное устройство, – в ее голосе явственно слышался сарказм, – чтобы в установке «чувствовалась собака», Эладио корпел долгие годы, забыл о жене и детях, пожертвовал другом…

Я смущенно заметил:

– Насколько мне известно, с его друзьями ничего плохого не случилось.

– Я не сказала: друзьями, я сказала: другом! Своим лучшим другом. Сейчас ты в этом убедишься.

Она снова взяла меня за руку. Открыла дверцу в тонкой перегородке. Я заглянул туда.

– Маркони, – пробормотал я как во сне. На вешалке или на крючке, я толком не разобрал, висела шкура несчастного пса.

– Что это? – спросил я.

– Ты и сам видишь. А сейчас Эладио пошел купить яду у Пауля, чтобы протравить шкуру, как это делают, когда овца сдохнет.

– Эллер его так любил! Должно быть, пес умер от старости.

– Нет! – неумолимо ответила Милена. – Он умер во благо науки, как выразился Эладио. Я не переваривала этого пса, грозилась убить, но ни разу не причинила ему вреда. Эладио же его очень любил, но еще больше ему хотелось, чтобы, приближаясь к рамке, человек чувствовал присутствие собаки.

– И поэтому он убил Маркони?

– Да. Потому что он – чудовище. Монстр и дегенерат.

Я ответил:

– Боюсь, что ты права.

Я поцеловал Милену.

– Ты его не подождешь? – спросила она.

– Нет.

Кажется, когда я уходил, она улыбалась. На улице, под сияющим утренним солнцем, я почувствовал, что весь дрожу. «Какое облегчение – выйти из этого дома, – подумал я. – Бедная Милена! Из-за Эллера ее жизнь превратилась в сплошной кошмар».

Мы ежедневно виделись с ребятами и обсуждали сложившуюся ситуацию. Я и теперь, как и тогда, не понимаю, что, собственно, мы могли решить; но встречи эти казались мне совершенно необходимыми. Я был целиком и полностью на стороне Милены; я так защищал ее во всем, что даже Длинный, который всегда оправдывал женщин, сказал мне однажды:

– Ты что-то уж слишком!

Друзья не разделяли моей убежденности, что во всем виноват Эллер. На мои суровые обвинения Козел лишь снисходительно качал головой. Он даже как-то раз позволил себе заметить, что в общем-то все не так уж и скверно. Я же продолжал гнуть свою линию, будто какая-то неведомая сила меня подталкивала. Сколько прошло времени? Чуть больше недели, чуть меньше двадцати дней. Я все прекрасно помню. Была ночь, стояла ужасная жара, мы сидели в Барранкасе в Бельграно. Я разглагольствовал:

– Если мы это так оставим, он и с Миленой сделает то же, что с собакой. В конце концов, собаку он даже больше любил. Я со всей ответственностью заявляю, что он настоящее чудовище.

Пришел Козел; вид у него был какой-то странный. Он наклонился и что-то тихо сказал Альберди. Тот воскликнул: