Юрий Трифонов - Единственная

Однажды, прибираясь в его кабинете, подняла с пола исписанный его крупным растянутым почерком листок. На полях похабные рисунки.

И бегство в Харьков не удалось.

На дачу вызвали врача, он предположил инфаркт. Пролежала неделю, Анна и Женя ухаживали как за ребенком. Все время было очень грустно, от любого слово, жеста на глаза наворачивались слезы.

А начиналось так хорошо. Дача действительно находилась в чудном месте: дубрава, огромный труд. После ужасных дней в Москве она словно окунулась в прохладу и чистоту юности.

Катались на лодках по пруду, вечерами играли с детьми в лото. Стах соорудил для детей, чтоб не ссорились, много качелей. До этого, кто-нибудь из них сидел, свесив ноги с доски до темноты, сторожа место.

Ни посулы, ни вопли обездоленных, ни угрозы не действовали. Особенно отличался Вася. Самый старший среди детей, он каким-то ловким маневром овладевал качелями и сидел, как сыч.

Она научилась фотографировать, и шофер Стаха проявлял и печатал карточки. Одна оказалось странной: Анна и Женя в лодке, а сбоку, среди листвы чье-то размытое лицо. Первым лицо заметил Вася, но Аня и Женя, присмотревшись, сказали, что это просто игра теней. Ей все же казалось, что - лицо.

И был еще один странный случай. Они с Руфиной засиделись допоздна над дипломами. Руфина пошла провожать к остановке трамвая.

Рабочий поселок тракторного завода. Широкая тускло освещенная улица. Первой услышала шаги Руфина. Шепнула:

- Пошли быстрее, здесь вообще-то неспокойно.

- Как же ты назад?

- Дождусь кого-нибудь на остановке. Можешь еще быстрее?

Они побежали. Человек тоже побежал. У нее хрустнул и сломался каблук. Она остановилась, обернулась. Мужчина отскочил в тень барака.

- Идем медленно. Не надо бежать.

Человек шел за ними. К остановке трамвая не вышел, растворился в сумраке улицы.

- Почему ты шла так спокойно? - спросила Руфина. - Из-за каблука?

- Нет. У меня есть вот что, - она вынула из сумочки "Вальтер", подаренный Павлом.

- Вот это да! Значит, значит... ты можешь кого-нибудь убить.

- Не знаю, смогу ли. И потом, я не умею по-настоящему стрелять.

- Надо научиться, - назидательно сказала Руфина.

После этого случая они больше не засиживались до темноты. Основные главы диплома были написаны. Теперь она помогала Руфине, потому что та пропустила консультации.

Еще в феврале она прошла чистку, а вернее не прошла, и была исключена из партии "как скрытая до конца не разоружившаяся троцкистка". Переживала исключение очень тяжело, забросила занятия, лежала на кровати, курила и читала какую-то книжку на китайском. Надежда ходила в партячейку, писала заявление, но, когда-то спасенный ею от больших неприятностей Коварский (теперь он был секретарем) сказал, что через три года Руфина может восстановиться в партии, а сейчас и разговора быть не может - слишком дерзко вела себя на комиссии. Брала бы пример принципиальности с зав промышленным отделом ЦК ВКП(б) товарища Ежова, который на чистке выступил против Шляпникова, в семье которого он воспитывался.

Надежда смотрела на топорное лицо Коварского и думала: "Зато ты проявил принципиальность", но говорить не стала. Помнила как орал Иосиф после того,как её "вычистили" в двадцать первом.

Но все равно ора не избежала. И какого ора, с швырянием сапога, ему стала изменять обычная сдержанность. Что-то гнуло его, тревожило, он много пил и много валялся на диванах. По сути это была депрессия. В конце июня ей подбросили анонимную записку.

"Лучших большевиков-ленинцев объявили контрреволюционерами. Не они, а сталинцы истинные контрреволюционеры. В стране господствует диктатор Сталин - дикий и кровожадный, каких еще не знала страна. Открыто надо признать, что ленинской партии нет, а есть сталинская".

Стало противно: значит в аудитории кто-то зорко наблюдал за ней, и когда она вышла на перемену, трусливо подложил в тетрадь записку.

Настроение было испорчено, поэтому на званые именины пришла сумрачная.

Иосиф к наркому идти не пожелал, предпочел остаться на диване. Пришла после занятий и сразу же в передней, почувствовала себя неловкой, плохо одетой, не по-праздничному усталой.

Здесь все сверкало, сияло, звенело, жирно лоснилась мебель красного дерева, мозолили глаза многочисленные вазочки и статуэтки-пастухи, маркизы, собачки, искрился хрусталь люстр. Дора, в панбархатном платье до полу, невольно взглянула на запыленные туфли гостьи.

- Я из библиотеки, - извинилась за туфли Надежда.