Глеб Успенский - Неизлечимый

Чешешься беспрерывно... Что значит, например, - мысль!..

И надумал я так, - что нет во мне правды ни на единый волос...

По совести ли я взялся за духовную часть? - Нету. По совести ли вступил в брак? - Нет... Исполнил ли обязанности мои как лица духовного, да и просто как человека, которому господь дал сердце и совесть, - исполнил ли, говорю, их относительно своего ближнего? - Нет и нет... Заныло, заболело мое сердце - отроду не чувствовал я такой боли. И с каждой минутой все сильней становилась эта боль, потому что думалось все дальше и больше... Рад бы, всей бы душой рад был я думать меньше, даже бы совсем не думать еще того было бы превосходнее, - нет! Лезет вот все дальше и дальше, без всякой жалости... Что говорят - не слышу, поддакиваю, в церкви стою с кадилом как сумасшедший и не понимаю - что это у меня в руках такое медное?.. Ей-ей!.. Страсть как я мучился в ту пору...

Долго ли шло это, коротко ли - только почти что без остановки думал я до самого корня: выходило так, что надо бросить все: дом, имущество, духовное звание, - и во вретище идти, в поте лица своего вырабатывать хлеб... Вышло это совершенно для меня явственно и обстоятельно, то есть вот как на ладони. Оставалось только взять котомку на плечо, сделать все как следует, как по мыслям, то есть, выходило, - и шабаш.

Вот тут-то и проснулся во мне свиной человек... Как стал я думать, что придется мне с тачкой, например, где-нибудь на пристани возиться - тут свиной-то человек и объявился...

"Да что ты, говорит, очумел, что ли? У нас теперь дом, покой, все слава богу, - а ты бросишь все да в поденщики..." - Да так смешно мне представил, что просто-напросто покатился я со смеху... Ха-ха-ха!.. что я в самом деле за дурак!.. Да за что же это я спокою-то своего лишусь? И стало мне представляться, как это хорошо дома, с женой, и все прочее такое... И отец Иван вдруг представился чистый агнец (а то я его видеть не мог), и все прежнее так мне понравилось, что не расстаться - да и полно! Повеселел я так-то, аппетит получил, и уж так-то сесело было мне у отца Ивана, что и сказать не могу.

Вышло таким образом, что сильна была совесть, измучила она меня в какую-нибудь неделю, а свиной человек был во мне еще сильнее ее. Так и пошло. Только я было обрадовался, что не думаю, что нету такого беспокойства, какое бывает у человека, ежели зашумит совесть; только было стал думать, что все пойдет по-старому, что пусть это делает кто-нибудь другой, а я, мол, отказываюсь, - а на деле-то стало выходить еще хуже да хуже... Трудней да трудней.

Не бросил я ни должности, ни семейства, как выходило по совести, и стал поэтому притворствовать. Теперь уже я знал, что поступаю бессовестно, а все-таки поступал... Стал я поэтому чувствовать себя не просто свиным человеком, а обманщиком - обманщиком и правды и кривды, - и такая завелась на душе у меня гадость, что и пересказать вам ее, право, нет никакой возможности... И с каждым часом становилось все гаже и хуже, потому что совесть стала кричать все громче и громче, да и свиной человек, тот стал наравне с совестью неистовствовать... Совесть-то меня вон куда вознесет, а свиной человек - низвергнет... Больно мне, мучительно, несказанно было больно!.. Кажется, чего бы проще - взял да и сделал бы по правде, вот как госпожа Абрикосова: не выходит по совести, - взяла и бросила все!.. Нет! Свиной человек такие мне аппетиты разожжет, что и не пошевельнешься свернуть с дороги. Совесть-то уж больно коротка. А ведь больно, перед богом, больно было, жестоко больно... Что же делать-то? Как облегчить?.. Естественно, начинаешь извинять себя, валишь на кого-нибудь. Вот таким манером я и стал валить все "на соседа". Во-первых, ближе всего жена - на нее; потом на отца Ивана, на мужиков... Но на жену, конечно, валил я больше всех. А так как чувствуешь, что виноват-то сам, что если они животные, то ты только посодействовал им быть ими, а не что-либо другое сделал, - чувствуешь это и пьешь, конечно... Вот откуда и пьянство началось. Ну, а потом меня и жена бросила. Тут уж я совсем растерялся. Надо вам сказать, что между пьянством и ругательством частенько-таки бегал я к госпоже Абрикосовой, жаловался на свою участь.

Принимала она во мне участие, и так как мне очень грустно было жить на свете, то вот я к ней и хаживал... Жена ж, с которою я ежеминутно почти ссорился, принимала это за любовь.

Бесновалась и была для меня в тысячу раз хуже, чем прежде.

Уж и мучил ее я - надо мне отдать честь. Все, что в самом скверно, все это я открыл в ней и за все это ругал. Впоследствии оказалось это ей на пользу; но тут как-то вышла она из всякого терпения и пришла в неистовство, грозилась жалобой архиерею и обещалась изуродовать госпожу Абрикосову собственноручно. Вражда поэтому была между нами смертная, ибо я заступалея за госпожу Абрикосову, что еще более разжигало нашу взаимную ненависть. Вот раз, после хорошей схватки, супруга, не долго думая, и в самом деле явилась к госпоже Абрикосовой.