В Вересаев - Без дороги

- Как старуха твоя поживает? - спросил Сергей Андреевич.

- Опух в ногах уничтожился, слава богу. Под сердце нет-нет да подкатит, а только работает нынче хорошо, дай бог тебе здоровья.

Они помолчали.

- Вот рожь-то какая уродилась! И косить нечего будет,- сказал Сергей Андреевич и кивнул на тянувшуюся перед ним полосу; редкие, чахлые колосья ржи совершенно тонули в море густых васильков и полыни.

Капитон поглядел на полосу и неохотно ответил:

- Скосишь, брат, и такую. Моя вот полоска такая же точно.

- Посеялся поздно, что ли?

- А то с чего же?.. Приели к Филиппову дню хлебушко, ну, и набрал по четверти - у мель-ничихи, у Кузьмича, у санинского барина. Отдать-то отдай четверть, а отработать за нее надо ай нет? Там скоси десятину, там скоси;ан свой сев-то и ушел. Вот и коси теперь васильки... А тут еще конь пал у меня на Аграфенин день,- прибавил он, помолчав.

- Ну, брат, плохо твое дело! Как же ты теперь жить будешь?

- Да уж... как хошь, так и живи,- медленно ответил Капитон и развел руками.

Сергей Андреевич угрюмо возразил:

- "Как хошь"... Ведь как-нибудь надо же прожить!

- Как же не надо? Знамо дело,- надо.

- Так как же ты проживешь?

- Как! Н-ну...- Капитон подумал.- Кабы сын был у меня, в люди бы отдал: все кой-что домой бы принес

- Так ведь нет же сына у тебя!

- То-то что нет! Вот я же тебе и объясняю: как хошь, мол, так и живи.

Сергей Андреевич замолчал. Капитон тоже молчал и задумчиво попыхивал трубкою.

- Жизнь томная, это что говорить. То-омная жизнь! - произнес он словно про себя.

Сергей Андреевич, угрюмо сдвинув брови, смотрел вдаль. Он припоминал сегодняшний спор и думал о том, что бы испытывали Наташа и Даев, слушая Капитона. Сергей Андреевич был убежден, что они ликовали бы в душе, глядя на этого горького пролетария, которого даже по недоразумению никто не назвал бы самостоятельным хозяином.

Капитон докурил трубку, простился с Сергеем Андреевичем и пошел своею дорогою.

Равнина темнела, в деревнях засветились огоньки. По дороге между овсами проскакал на ночное запоздавший парень, в рваном зипуне. Последний отблеск зари гас на тучах. Трудовой день кончился, надвигалась теплая и темная облачная ночь.

Сергей Андреевич стоял, оглядывая даль; он чувствовал, как дорога и близка ему эта окружа-ющая его бедная, тихая жизнь, сколько удовлетворения испытывал он, отдавая на служение ей свои силы. И он думал о Киселеве, думал о сотнях рассеянных по широкой русской земле безвестных работников, делающих в глуши свое трудное, полезное и невидное дело... Да, ими всеми уже сделано кое-что, они с гордостью могут указать на плоды своего дела. Те, узкие и черствые, относятся к этому делу свысока... Что-то сами они сделают? И тяжелая злоба к ним шевельнулась в Сергее Андреевиче, и он почувствовал, что никогда не примирится с ними, никогда не протянет им руки...

Через всю свою жизнь, полную ударов и разочарований, он пронес нетронутым одно - горя-чую любовь к народу и его душе, облагороженной и просветленной великою властью земли. И эта любовь, и его тоска перед тем, что так чужда ему народная душа,- все это для них смешно и непонятно. Им смешны сомнения и раздумье над путями, какими пойдет выбивающаяся из колеи народная жизнь. К чему раздумывать и искать, к чему бороться? Слепая историческая необхо-димость - для них высший суд, и они с трезвенною покорностью склоняют перед нею головы...

- Да, что-то они сделают? - повторял Сергей Андреевич, мрачно глядя в темноту.

1897