В Вересаев - Да здравствует весь мир ! (О Льве Толстом)

И в неотвратимой неизбежности этих мук человек находит, наконец, своеобразный выход: броситься навстречу мукам, целиком отдаться им, растереть душу смертными противоречиями. В этом - сладко пронзающее душу сладострастие, грозная радость, темная, как кровь. Человеку открывается красота и счастье страдания, он начинает любить скорбь и жаждать мучения. И через скорбь он познает основную истину жизни - истину о высшем, трагическом призвании человека. Как победное знамя, высоко возносит свою истину обезумевший от страданий человек и с дергающеюся улыбкою насмешки и презрения смотрит вдаль: там видится ему что-то серенькое, пошленькое и убого-самодовольное, что зовется гармонией, счастьем и что пригодно только "aux animaux domestigues".

Не там обетованная земля человечества, не в этой серенькой дали. "Царство божие внутри нас". Только еще усилить страдания, еще больше раскачать душевный хаос - горячкою, эпилептическою аурою, безмерностью мук и темная пустота вдруг вспыхнет ослепляющим светом. Человек отвержется себя, расторгнет давящие грани своей личности и в вихре экстаза опрокинется в радостно сверкающий молниями хаос, принимая его за сияющий космос, за "высшую гармонию". И вот совершается чудо. Мир преобразился. Нет разъединения, нет мрака, нет ужасов, нет неподвижности. Все живет кипуче и радостно, все едино - огромным, стихийным, божественным единством, которого не постичь сознанию, замкнутому в своих гранях. Всей жизни можно сказать: "да, это правда!" Все оправдано одним этим мигом, "длящимся, как вечность". И в человеческом восторге сливается душа с единою первосущностью мира и из глубочайших глубин своих запевает "трагический гимн богу, у которого радость". А для жизни, - для жалкой, темной жизни, - что можно для нее сделать? "Закройте ваши питейные дома, если не можете всех, то хоть два или три". Это для настоящего. А для будущего: "бедный, видя смирение богатого, поймет и уступит ему".

И против Достоевского - Толстой. Светлый и ясный, как дитя, идет он через жизнь и знать не хочет никакого трагизма. Душа тесно сливается с радостною жизнью мира. Всюду вокруг эта близкая, родная душа, единая жизнь, - в людях, в животных, даже в растениях, - "веселы были растения", даже в самой земле: "земля живет несомненною, живою, теплою жизнью, как и все мы, взятые от земли". Не разумом, не умственным путем познает Толстой это единство, а проникновением другого рода, несравненно более полным и глубоким, чем проникновения разума. И в чудесном этом единении бледнеет, как-то странно теряет свою жгучую важность ряд вопросов, тяжко мучающих душу Достоевского, - вопросов о бессмертии, о боге. Сохранится ли в веках личное сознание человека после смерти, или единая жизнь сознала себя на миг в его жизни, а дальше будет сознавать себя в жизни других? Важно ли это, когда сознано само единство жизни? Важны ли храмы, когда вся жизнь есть один огромный, священный храм? Важно ли понятие "бог", когда в насущном, живом и беспрерывном единении душа молитвенно сливается с целым вселенной?

И не нужно человеку для этого единения отказываться от своего "я". Это "я" не давит его, не ужасает, не заставляет обращаться к небу с отчаянным воплем Бодлэра:

Ah, Seigneur! Donnez moi la force et le courage

De contempler mon coeur et mon corps sans degout!

Боже! Дай мне силы и мужество

Без отвращенья смотреть на мое сердце и мое тело!

Только сбросив с себя проклятую свою оболочку, в экстазе "исступив из себя", обезличившись, человек Достоевского способен слиться с миром, как капля, растворяясь, сливается с водою океана. Но зачем отрекаться от своего "я" толстовскому человеку, когда это "я" так певуче, светло и радостно? Зачем "исступать из себя", когда, и оставаясь собою, человек чувствует себя частью единого? Живой клетке организма нет нужды распадаться и растворяться, чтоб стать частицею единого организма, - напротив, она тогда только и будет живою его частью, когда останется в то же время обособленною от него, останется сама собою.

И крепко, всей душою, всем существом своим Толстой знает, что человек сотворен для счастья, что человек может и должен быть прекрасен и счастлив на земле. Достоевский этого не знает. Не знает, кажется, и никто из нас. "Счастье"... Всем нам чуется в нем что-то, приличествующее только "aux animaux domestigues". Тот самый, "верный земле" современный писатель, который высшею наградою в борьбе считает собственную гибель, пишет: "Одно я знаю, - не к счастью нужно стремиться, зачем счастье? Не в счастье смысл жизни, и довольством собою не будет удовлетворен человек, - он все-таки выше этого".