Иван Савин: Плен

Теперь я знаю – если у человека отняли семью, дом, а завтра возьмут жизнь, то ему уже все равно что делать – идти бессмысленно вперед, бежать назад, лечь в придорожный овраг, плакать, петь. Финал один ведь – смерть! Но тогда семья моя казалась мне живой, родной дом только временно покинутым, жизнь как никогда прекрасной. И я замедлял её часы, казавшиеся всем нам последними.

Несколько раз мы меняли направление, проходили версту, две в сторону, возвращались назад. Жилья не было. Сидели с полчаса на твердой замерзающей земле. Засыпая на несколько минут, вспоминал каждый раз ночные переходы у Днепра, редкие привалы, сонный крик командира полка (звали его все Андрюша). – Стой! Слеза-а-ай… Помню как подхватывали эскадронные командиры то же тягучее, долгожданное «Слеза-а-ай», с какой быстротой, привязав поводья к руке, падали мы с седел на землю, все равно куда – в пыль, грязь, снег – засыпая молниеносно… и как невыразимо мучителен был новый крик Андрюши – «садись» – прерывавший такой мертвый, такой заслуженный сон.

Теперь не было этого «садись». Шорох подымавшихся с земли фигур, заменил команду. Шли понуро, снова, снова, не зная куда…

Под утро вошли в немецкую колонию…

Румяное солнце смеялось в голубом небе… как румяный пастор на голубой стене. Было необычайно тихо. Эта тишина, кажется, и разбудила меня… Все ушли. Я смастерил себе лапти из найденной в классе тряпки. Оттого ли, что утро было такое яркое, или мне просто ничего другого не оставалось делать, я бодро, внимания на холод не обращая, ковылял по хрустящему ледку дороги. Как ручьи, впадали в большую дорогу проселочные тропинки. У одного из таких перекрестков я некоторое время простоял в нерешительности: а вдруг я иду не а Мелитополь, а в Крым, в «осиное гнездо контрреволюции»? Вспомнились слова сказки: «направо пойдешь – коня потеряешь, налево – сам погибнешь…» Но так как ни коня, ни жизни у меня уже не было, я заковылял по прежнему направлению.

Сзади загрохотали колеса. Не поворачивая головы, я увидел сначала упитанную экономическую лошадь, неторопливо бросавшую тяжелые свои копыта на подмерзшую грязь, потом высокую тачанку с двумя седоками и красноармейцем на козлах.

– Куда прешь, генерал? – спросил из тачанки молодой звонкий голос. Я не ответил. Колесный грохот затих. Краденая, конечно, лошадь, пошла шагом.

– Куда шкандыбаешь, глухая тетеря? – повторили из коляски.

– В Мелитополь велено. Туды и пру, – неохотно отозвался я, чувствуя какими белыми (в двух смыслах!) нитками шит мой «народный» язык.

– Садись, отвезем. Замаялся, чай?

Это было так неожиданно, что я остановился. Прямо мне в лицо смотрел черными добрыми глазами, офицер в серо-синей шинели. За ним виднелся другой седок – в романовском полушубке, с прыгающим дымчатым пенсне на носу.

– Садись! Чего там! – сказал молодой.

Я сел в тачанку, спиной к вознице. Молчаливо оглядывавший меня офицер в пенсне, насмешливо скривил свое полное «старорежимное» лицо», но ничего не сказал.

У молодого лицо было совсем «советское» – чуть с рябцой, глуповато-добродушное, с щегольским коком русых волос из-под кожаного картуза. Подвигаясь к соседу и делая мне место, он хлопнул меня по рукаву «пальто», откуда выглядывал голый локоть:

– Важная одежда! Здорово, можно сказать, белая армия вас одела!

Я хотел сказать, что красная армия нас действительно здорово раздела, но он перебил меня с тем же выражением, немного детским, беспредельного довольства собой, «красным героем», довольства всеми «товарищами», победившими белых:

– А ловко же мы вам задницу припекли! Ловко, а? Так припекли, что небось и в Константинополе чешется? И зачем ты это, ваше превосходительство, у кадетов служил? Пахал бы себе землицу да жену…

– Послужишь коль ликвидацией имучества страдают белые-то, – фантазировал я, невольно краснея под упорными дымчатыми огоньками пенсне. – Не явишься на мобилизацию – корову берут, или там еще что… Послужишь тут!

– А из каких ты? Губернии, то есть волости? – Мы екатиринославские. Мастеровой я, на чугунно-литейном…

Романовский полушубок откинулся на спинку тачанки. Долго молчавший седок со «старорежимным» лицом снял пенсне, подышал на стекла, вытерев их чистым платком и сказал мне, растягивая слова и медленно водя языком по верхней губе, полуприкрытой пушистыми усами:

– Так-с. Прекрасно. Даже великолепно. Но скажите, пожалуйста, мой дорогой, как это все-таки вышло, что вы не уехали со всеми на Босфор, а попали в плен и теперь выступаете, так сказать «а ля мужик»?