Г Владимов - Не обращайте вниманья, маэстро

Покуда я размышлял таким манером, писатель уже возвращался из своих странствий, я опять видел его в окне, и возвращались с прогулки мои старики. Мы обедали в кухне - и в основном молчали. Я отчего-то догадывался или читал на их лицах, что для своих прогулок в Филевском парке они выбирали такие дорожки, сидели на таких лавочках, где встретиться с наблюдаемым было бы даже теоретически невозможно.

Ровнехонько в пять звонил в дверь мордастый, отвешивал молча головной поклон и направлялся к моей комнате.

- Ну-с, как успехи?

Докладывал Коля-Моцарт, дама вставляла отдельные реплики. Успехи наблюдателей были скорее успехами наблюдаемого, но они, странным образом, считали их как бы своими.

- Четвертую главу закончили, с Божьей помощью. С этой главой были трудности - наверно, придется кой-чего перебелить. Пока начали перепечатку пятой. Да над финалом тоже придется покорпеть.

- Ну, это уже небось готово, - говорил авторитетно мордастый. - Хорошие писатели финал пишут загодя.

- Еще предисловие будет к зарубежному читателю, - уточняла дама. - Пока только наброски.

- Ну, что ж, - говорил мордастый довольным голосом, и я почти видел, как он потирает руки или бьет кулачком в ладонь, - числу к тридцатому, пожалуй, запремся в ванной?

Я уже знал, что писатель свои манускрипты переснимает на пленку и делает это в ванной.

- Пленка уже имеется, - сообщала дама, - "Микрат-300".

- Молодец, хорошую пленку достает! - хвалил мордастый. - Узнать бы, с какого объекта ему тащат, да задать тому деятелю по загривку - за соучастие. Ну, уж ладно, конец - делу венец. Готовимся, значит, к операции "Передача"?

Мы в кухне, замерев, слушали его булькающий смешок.

- А что, братцы, пожалуй, на этот раз Англия не устоит?

- В каком смысле? - спрашивал Коля-Моцарт.

- Договор заключит без промедления. В прошлый раз сколько тянули? Года четыре?

- С половиной, - уточняладама.

- Уже вся Скандинавия сдалась, Франция не выдержала, не говоря об итальянцах...

- Ну, итальянцы - те что ни попади переводят, - вставляла дама.

- А эти-то долго, англичане, держались. Привередливые! Но с тех пор-то мы выросли! С прошлой книжечкой не сравнишь, романище мирового класса. Ребята в фотоотделе куски почитывали - прямо так хвалят! Если мы тогда на аванс в две тыщи фунтов согласились, так теперь и с четырьмя спешить не будем. И со Штатами поторгуемся! Хотя они и так хорошо отвалили, а можно и больше с них содрать. - Слышалась искренняя гордость возросшим талантом наблюдаемого и затем - вздох почти горестный. - Да-а... И почему это я романы не пишу? Все - статеечки, статеечки на злобу дня.

- Кто-то же должен и на злобу,- утешал Коля-Моцарт.- Вы не менее важное делаете.

Мордастый, однако же, на лесть был не падок и коротко перебивал:

- Бельгиец был?

- Час проговорили с четвертью, - ответствовал Коля. - Мы едва успели кассету сменить.

- Что-нибудь вынес?

- Отчетливо сказать нельзя.

- А какая у нас техника? - жаловалась дама. - Одно мучение!..

- Да, и этот черт бельгийский берет так ловко, что и не зафиксируешь. А ведь он-то, я чувствую, и передает. Вот бы кого по-крупному опорочить!

- А Хельсинки? - спрашивал Коля. - За письма его ж не выдворишь.

- Что Хельсинки? Его на иконах надо подловить. Большой любитель нашей старины! Кто еще был?

- Из посольства Франции - на машине с флажком.

- Один шофер или кто поважнее?

- Шофер.

- Ну, это он приглашение привозил - на четырнадцатое, день Бастилии. Этот вряд ли чего взял для передачи, французы - они осторожные. Кто еще?

- Ахмадулина приезжала на такси.

- Беллочка? - оживлялся мордастый. И опять вздыхал печально. - Да, слабаки эти официалы, только она его и посещает. Луч света в темном царстве. О чем говорили?

- Хозяина не застала, с женой поболтали полчаса. Все насчет приглашения: на дачу в Переделкино, в субботу.

- Ясно. Стихи новые почитаем. И напитки, конечно, будут - умеренно. По уму.

- Сапожки немодные у нее, - вставляла моя дама тоном сожаления, но отчасти и превосходства. - Наши таких уже сто лет не носят. И шапочка старенькая.

- Так ведь когда у нее Париж-то был! Пять лет назад. Теперь она себя опальной считает. Не считала бы, так и сапожки были б модерные, от Диора.

Черт бы побрал эти деревья, из-за которых не видно стало подъезда! Была Ахмадулина - и я прозевал ее. Я не сбежал вниз, не протянул ей последнюю ее книжку для автографа, не высказал, чту я о ней думаю. А если и правда, что "поэт в России - больше, чем поэт", то, может быть, наше безвременье назовут когда-нибудь временем - ее временем, а нас, выпавших из летосчисления, ее современниками? Но про меня - кто это установит, где будет записано? Мы себе запретили вести дневники, мы искоренили жанр эпистолярный, по телефону лишь договариваемся о встрече, а встретясь, киваем на стены и потолки, все важное - пишем, и эти записочки, сложив гармошкой, сжигаем в пепельницах. Господи, что же от нас останется? А вот что. Я-то Ахмадулину прозевал, а они - даже разговор записали. Те, от кого мы прячемся, увиливаем, петляя, "раскидывая чернуху", неутомимые эти труженики наши, ревнивые следопыты, проделывают за нас же всю необходимую работу, собирают нашу историю - по крохам, по щепоткам, по обрывкам из мусора, по следам на копирке, а то и целыми кипами бумаг - при удачном обыске. Плетя свою паутину, они связывают в узлы разорванные, пунктирные нити наших судеб. Мы что-то могли потерять - у них ничего не потеряется! Все будет упрятано в бронированные сейфы, в глубину подвалов. Я приветствую тебя, диссертант третьего тысячелетия, и прошу у тебя прощения! Когда все это будет разложено по музейным папкам, из которых ты любую сможешь востребовать по простому абонементу, ты мог бы - выбеги я к подъезду! - услышать наши голоса, а то и увидеть покадровую съемку нашей встречи: вот я подхожу, слегка спотыкаясь на ровном месте, протягиваю книжку (в лупу можно рассмотреть титулы), Белла Ахатовна смотрит удивленно, потом с улыбкой, мы оба в кадре, и она что-то пишет в книжке, которую я стараюсь покрепче держать в руках. И, поскольку возникло бы подозрение, что я через нее предупредил наблюдаемого, ты нашел бы в этой папке все обо мне: мои привычки, мои слабости и пороки, и какой тип женщин я предпочитал, помногу ли пил и нуждался ли опохмелиться, ну и мои, ясное дело, умонастроения. И ты б тогда составил полную картину, что же собою представлял я, не пошевеливший пальцем, чтоб приблизить то время, когда нам дадут прочесть нашу собственную историю.