Г Владимов - Не обращайте вниманья, маэстро

- Чего "государственная тайна"? - не понял Олежек. - Что ты Капаев или что ты Яковлев?.. Сергунь, у тебя голова не пухнет? Проверь-ка у этого, мосластого, он кто будет? Иванов, он же Сидоров, или наоборот?

Долговязый молча терпел, покуда Сергунь снимал с него книжечку и разглядывал ее, почесывая себе лоб пистолетом.

- Ни то ни другое, Олежек. Старший лейтенант Серегин, Константин Дмитриевич. А говорили: ты - Коля. Ну-к, повернись анфасом, Кистинтин Митрич. Похоже...

Дама, не дожидаясь приказа, сама повернула к нему раскрытую книжечку и повернула лицо, от злости оскаленное и густо-красное. Из уважения к ее полу ей позволили оторвать одну руку от стены.

- Ты, значит, не лярва, - сказал Сергунь, - а техник-лейтенант Сизова? А еще кто?

- Никто. Сизова Галина Ивановна.

- Одна честная нашлась, - заметил Сергунь, не без чувства юмора. - Я, говорит, никто. Ну, за чистосердечное признание мы тебе пятнадцать суток не станем оформлять. Как ты, Олежек? Простишь ей оскорбление при исполнении?

- Она тебя, Сергунь, оскорбила, не меня. Мне - за тебя обидно. Но я же твою доброту знаю, ты же у нас голубь мира.

- Да уж прощаю. А чего с ними дальше делать, как думаешь? Хрен с ними, пущай выпрямляются?

- А они еще не выпрямились? - удивился Олежек. - Ну, может, им нравится так. Тогда - мы пошли.

- Нет уж, подождите! - Мордастый, встав вертикально, теперь, кажется, по-настоящему рассердился. - Извольте все же представиться. Кто вы такие?

- Да здешние мы, - отвечал Олежек простецким невинным тоном. - Нас тут в районе все собаки знают. И облаять - побаиваются.

- Откуда вы, я уже догадался. А как прикажете в рапорте вас упомянуть?

- Пожалста. Я - Кумов Олег Алексеич. А он - Золотарев Сергей Петрович.

- Книжечки можно не предъявлять? - спросил Сергунь. - Или надо?

Мордастый поглядел, как они засовывают пистолеты за отвороты плащей, и буркнул:

- Не нужны мне ваши книжечки.

- А в рапорте своем, - сказал Олежек, - не забудьте поблагодарить ваш семнадцатый отдел. Который нас никогда не предупреждает.

- А мы это не любим, - добавил Сергунь.

Выходя из комнаты, они весело перемигнулись. Мне больше не хотелось смотреть в мою комнату, и я повернулся и увидел папу, который, оказывается, стоял у меня за спиной - весь какой-то увядший, сгорбленный, опустив глаза.

- Ошибочка вышла, папаша, - сказал Олежек, разведя руками. - Люди эти не наши, но, как бы сказать, свои.

Папа лишь молча кивнул. И они переглянулись - малость с удивлением.

Мы провожали их до дверей. Они теперь шагали гулко, грузно, и паркет скрипел под их развалистой поступью.

- Извините, папаша, - сказал Олежек на лестнице, всматриваясь в папино лицо. - Может, лишнее беспокойство внесли... Это у них работа - санаторий, а у нас - погрязнее.

- Извините, - сказал и Сергунь.

- Ничего. Что же делать... - ответил папа. И закрыл дверь.

В коридоре нас дожидался мордастый. Волнистый его кок теперь рассыпался по лбу, отчего-то вспотевшему, и губы кривились язвительно. Он не говорил, он шипел:

-- Что ж, вы проявили бдительность, тут вас не упрекнешь. Поступили как советские граждане.

Папа, не поднимая глаз, кивнул.

- Но вы понимаете, что вы нас дезавуировали? Ввиду исключительной важности объекта, мы здесь никого не ставили в известность, положились на ваше содействие. А что получилось - из самых, что называется, благих побуждений?.. А может, не из благих?

- Из благих, - ответил папа скучным голосом.

- Я сейчас иду звонить. Если эти люди не имеют секретного допуска, то считайте, задание государственной важности вами сорвано. И мы не сможем продолжать работу из вашей квартиры.

- Зачем же идти куда-то? - спросил я. Должно быть, по глупости.

Он смерил меня своим предолгим уничтожающим взглядом, но ответил не мне, а папе:

- Чтоб я звонил с вашего телефона? Скажу вам прямо: прежнего доверия у меня к вам нет, уж извините. И не трудитесь меня провожать.

Мы и не трудились. От грохота, с которым он захлопнул дверь, у меня сильно заныло где-то в низу живота, не знаю - как у папы. Дверь в мою комнату была закрыта, и там стояла непривычная, прямо-таки зловещая тишина. Мы с папой, не глядя друг на друга, вошли в большую комнату. Мама, с закрытыми глазами, сидела на диванчике и, прижав ладони к вискам, раскачивалась из стороны в сторону.

- Боже мой, - говорила она, едва не плача. - Ну можно ли так унижать людей! Какие б они ни были...

Папа, нахмурясь и звучно посапывая, стал ходить из угла в угол. Я тоже себе не мог найти занятия. Вдруг папа нашел его для себя - он стал заводить часы. Одни за другими он их снимал или сдвигал с привычных мест, поворачивал к себе тылом или прижимал к животу и напористо вертел ключом, морщась, как от натуги. Приступая к жизни, они тикали по-особенному громко, точно бы вынужденное бездействие было им в тягость. Папа не подводил стрелки, и все они показывали совершенно разное время, каждые начиная с того, когда испустили дух. Минут десять только они и нарушали давящую тишину.