Влас Дорошевич - Вихрь

Пётр Петрович чувствовал себя отвратительно.

Сегодня утром, за чаем, жена обратилась к нему с вопросом, который раздаётся теперь в каждом русском доме, в каждой русской семье, везде, где встретятся двое русских людей:

– Чем же всё это кончится?

Пётр Петрович вышел из себя.

– А чёрт его знает, чем это кончится. Что я, пророк, что ли? – крикнул он.

Да ещё при детях.

Это было дико, «по-хамски».

Вставая из-за стола, Пётр Петрович поцеловал. Анне Ивановне руку несколько раз и пожал, словно прося прощения за безобразную выходку.

Но Анна Ивановна не сердилась.

Она посмотрела на мужа с глубоким сожалением.

И от этого сожаления Петра Петровича дёрнуло.

Бывали минуты.

Казалось, придётся бросить всё и эмигрировать за границу.

На сколько времени? Быть может, совсем, навсегда.

Но и тогда Анна Ивановна смотрела на мужа с верой.

Теперь с сожалением…

«Так сестра милосердия смотрит на тяжелораненого, про которого она знает, что ему умереть».

Пётр Петрович чувствовал себя отвратительно.

Теперь он шёл к жене поболтать, загладить утреннюю сцену.

Но из соседней комнаты услыхал голоса и остановился.

Ему не хотелось видеть посторонних. Не хотелось видеть никого.

Раздавался голос Анны Ивановны.

Она говорила нараспев, жалуясь, с глубоким страданием, то же, что говорят теперь в каждом доме, в каждой семье, везде, где соберётся хоть двое русских:

– Что ж это такое делается? Что делается?

Раздался голос Марьи Васильевны.

Она говорила тоже нараспев и жалуясь.

Все говорили нараспев и жалуясь!

«Так говорят только после катастрофы. Когда всё сгорело или умер близкий человек!» с отчаянием подумал Пётр Петрович.

– Не знаешь, куда деться. В деревне мужики, в городе какие-то чёрные сотни! – жаловалась Марья Васильевна.

– Газеты возьмёшь, ещё страшней! – запел и зажаловался третий женский голос. – Совсем война! Убит… убит… ранен… взрывом бомбы… два залпа… пять залпов… при помощи холодного оружия… действиями кавалерии… заключено перемирие… Ратификация мирного договора между татарами и армянами… Прямо с театра военных действий!

– Всё поднялось, взбаламутилось, – заговорил четвёртый женский голос, – муж говорит: «Не жизнь, а афиша какой-то феерии, в которой ничего не поймёшь: народ, казаки, студенты, гимназисты, рабочие, татары, армяне, телохранители и прочие».

Разговор, как всякий русский разговор, и тяжёлый и лёгкий, начинал, видимо, сбиваться на остроумие.

– Это, знаете, совсем напоминает бутылку квасу! – раздался вдруг молодой и весёлый голос чиновника особых поручений Стефанова.

Пётр Петрович даже с кресла поднялся, на которое было присел.

«Этот ещё зачем у нас?!»

Всё ему было противно в этом юноше.

И фамилия.

Степанов, который переименовал себя в «Стефанова».

– C'est plus noble! Лучше звучит.

И всегда радостный, весёлый голос, что бы в губернии ни делалось.

В уезде «бунт». Двинулись войска. Губернатор едет:

– На этот раз показать действительно, что такое власть!

Всё кругом в ужасе пригнулось, сжалось.

А «Стефанов» едет за губернатором и говорит тем же радостным и весёлым голосом.

И до мерзости приличная фигура этого искательного юноши.

И тайная, робкая страсть, которою он считает обязанностью службы сгорать к губернаторской дочке.

Всё.

Всё противно, всё отвратительно.

Пётр Петрович чувствовал оскорбление, что Стефанов появился в его доме.

– Стефанов в доме Кудрявцева!

Это звучало дико.

Это заставляло Петра Петровича дрожать от обиды, от омерзения.

Всё, что он ненавидел, соединилось в эту минуту в этом «мальчишке».

«Как его приняли? Как ему, ему в голову могло прийти явиться к нам?! До чего же, до чего же я дошёл?!»

Стефанов говорил своим молодым, весёлым, радостным голосом.

Повторял, вероятно, в пятидесятый раз «удачное» сравнение, в новом успехе которого заранее был уверен.

– Это совсем похоже на бутылку квасу, в которую пустили изюмину. Всё заходило, зашипело, закипело, изюмина запрыгала, откуда-то пошли какие-то белые хлопья…

Пётр Петрович, на помня себя, дрожа, боясь, что сейчас раздастся смех, шагнул к двери.

Войти.

«Я не позволю в моём доме сравнивать мою родину с какой-то дрянной бутылкой квасу. Как вы смеете, мальчишка, ругаться над родиной и шутить в эти минуты? Подшучивать над родной матерью в то время, как она, израненная насмерть, истекает кровью. Как ты смел делать это в моём доме? Вон, мерзавец!»