Владимир Кантор - Рождественская история, или Записки из полумертвого дома

— Слышь, философ ты или писатель, а тебя он тоже невзлюбил. Зарежет нас. Но я на куй ждать не буду. Если и не нарочно, то у припадочного все равно руки наперекосяк. Напортачит, а кто ему тут судья! Ты в могилку, а он нового на стол. Уйду я.

— А разве можно? — спросил законопослушный я.

Но Славка поддержал:

— Давай, вали.

А я вдруг живо вообразил — и стало мне стыдно и не по себе — свое путешествие в Дагестан. В сакле шел пир, шашлык ели, водку пили. Я вышел продышаться. Под фонарным столбом лежало около десятка овец, они грустно смотрели перед собой. Они не были привязаны, но не уходили, чего-то ждали. Разумеется, как городской человек, я не сразу понял, что это за овцы, что они приготовлены на шашлык. Потом вышел мужчина, подхватил одну и унес. Остальные слегка пошевелились, но с места не тронулись, наутек не бросились, хотя, как почудилось мне, все понимали, зачем они здесь. Когда я вышел снова через пару часов, овец осталось только две. Так и мы лежали в этой палате, ожидая непонятно чего. Неужели Семен прав?..

Мне, однако, казалось, что больше всех от врачебного обхода пострадал я, и чувствовал я себя ущемленным и оскорбленным. Да и пи-исать как?! В туалет-то мне не встать.

Славка словно догадался о моих мелких терзаниях:

— Давай я тебе вместо утки пол-литровую банку притащу из перевязочной.

И, действительно, сходил и принес. Подождал, пока я помочусь, вынес, опорожнил, ополоснул, принес чистую и поставил на край тумбочки, чтоб я рукой мог дотянуться. И положил руку на никелированную спинку изножья моей кровати:

— Не дрейфь! Анатолий Алексаныч, он придурочный, с тараканами в мозгу. Оттого и не понимает, где тьма, а где свет. Я твою видел, в ней свет есть. Очочки ее так изнутри и блещут. И он с этим ничего не поделает. Я читал в одном детективе, герой свою любимую Беатриче звал. Так твоя, она твоя Беатриче и есть, что по-русски значит «любимая». Да и про меня чушь наш А.А. городил. Не пей — не пей!.. Я и не пью. Что он понимает? По молодости напивался, а теперь не больше бутылки. И нормально. Не верю тем, которые говорят, что удержаться не могут. Значит, пьют неправильно.

Он ходил по палате, невысокий, приземистый, ширококостный, с широким, слегка конопатым лицом, узкие глаза смотрели прямо, не юля. Сразу стало понятно, что верховодит в палате он.

Я же пока туповато размышлял, что каждая любящая и любимая женщина несет в себе свет дантовой Беатриче, выступает спасительницей и духоводительницей земного мужчины, что если кто меня в жизни и спасал и подвигал на духовный труд (помимо честолюбия), так это только женщина.

А Славка продолжал рассуждать:

— Одному бутылку нормально, а если одну на двоих, то тем более. Не понимаю, что такое похмелье. Не понимаю. И похмельных мне не жалко. На работу не выходит, а его жалеют. Я сорок три года работаю. Ни разу на работу не опоздал. Выпей что есть в холодильнике — воды, кефира — и иди. Работать надо.

— Это сколько же лет тебе, выходит, сейчас? — спросил вохровец.

— Пятьдесят три. Я с десяти лет работаю. Сначала на гвоздильном заводике, подсобным, а с четырнадцати за станок встал. Бывало, станок заряжу, запущу, а сам по соседству на танцы бегу. Танец сбацаю — и назад.

Он стоял прямой, крепкий, с плешиной на голове — точно гвоздь.

— То есть ты коренной пролетарий, — не отставал чекист-вохровец.

— Да что тебе за корысть про меня знать!.. А если хочешь, то я непонятно кто. Я тебе свой адрес скажу, а уж ты решай. До последних пяти лет такой адрес у меня был: Москва, деревня Ватутино, шестьдесят шестое строение… Ко мне один мужик из Сухуми должен был приехать. Набил такси мандаринами и говорит шоферу: «Вези по адресу: Москва, деревня Ватутино». А тот отвечает: «Так тебе Москва или деревня нужна?» Так и не нашел.

— Ладно, за выпиской пойду, — сказал вохровец. — А вам всем счастливо тут оставаться.

Все замолчали, а толстый Семен вдруг уверившись, что вохровец и впрямь ушел, вытащил из-под подушки мешок и брезентовую здоровую сумку и принялся туда вещи складывать:

— Слышь, ты ходячий, глянь, — обратился он к Славке, — в коридоре пусто? Мне бы до лестницы добраться. А уж там — домой. И сюда ни ногой. Лучше уж дома сдохну, чем этот припадочный на мне тренироваться будет.

И он ушел.

«Не баран», — подумал я.

Славка проводил его, помог сумку дотащить вниз, минут через двадцать вернулся, потер руки, сел за стол:

— Смех, как мы прошли! Никто и не ворохнулся. Наташке все до фени! А Сибиллка хоть и скумекала, как всегда, но у нее против Анатоль Лексаныча большой зуб. С тех пор, как он ей ребенка сделал, а помогать отказался. Так что она теперь мать-одноночка.