Мария Червинкова-Ригрова - Сон в летнюю жизнь. Повесть. Перевод с чешского

И снова Ольге показалось, будто слышит она невиданную историю об ином блестящем, неведомом ей свете, и что трепетная пташка на своих крылышках принесла в её тихую каморку капельку света и тепла вечно ясного неба радостей юности, сама не понимая всей полноты чарующего неведомого многими рая…

– Да, другой мир! – шептала она теперь вспоминая Ольга, склонившись над привезенными Лидушкой нарциссами, наполнившими весь шкаф своим ароматом. – Приветствие из другого мира… Свобода, природа, глушь! Несколько месяцев свободы… Стряхнуть с себя городскую пыль и бремя забот!

Она подошла к окну и с силой распахнула его. Вечерний воздух, благоухавший слабым ароматом сирени, проник в комнату. На улице смеркалось. Издали разнеслись перезвоны пражских колоколов возвещавших о завтрашнем празднике. Крыши домов и пристроек из окна выглядели сумбурными зигзагами, становясь всё темнее, вдали из какой-то трубы валил голубоватый дым и там, в провале между крышами прояснялась полоса прозрачного вечернего неба, и на её фоне в вечерней дымке вырисовывался силуэт собора святого Петра.

Как часто, на протяжении стольких лет с вечера и до утра стояла Ольга у окна! Уже знала каждый ночной мешок, защищавший крыши от копоти, каждую трещинку в стене, знала, все окна, выходившие во дворики, игры и голоса ребятишек, возящихся с паровозиками, каждую веточку чахлых кустов сирени, тянувшейся из тесного садика всё выше и выше, будто пытаясь взлететь к потоку лучей солнечного света, изредка блуждая между крышами домов унылого тенистого двора. Нынче кусты цвели цвели скудно, но и эти белые цветки запылились и покрылись сажей. Так и висели грустно на стеблях, но к вечеру всё же наполняли двор опьяняющий ароматом, как будто вздыхая о воле и свободе…

Ольга остановила взгляд на яркой полоске неба выше городских крыш, над которой виднелся собор Святого Петра. Ей всегда казалось, что там за горой открывается новый мир – жизнь, свобода, воля…

А теперь она любовалась силуэтом собора Святого Петра, медленно погружавшегося в вечернюю тьму. Красное золото смелой тучки, парящей над крышами, всё заметнее серебрилось и только там за горой был ещё виден краешек ясного неба, золотого и прозрачного, будто окунувшийся в новый мир, полный света и нетленного блеска.

Невыносимая тоска захватила её мысли жаждой чего-то нового, неизведанного и великого – распахнуть крылья и летать…. Всё увидеть, познать, жить…

Со стороны галереи, выходящей во двор, послышался звук песни – тихий, сладкий, успокаивающий. Жена слесаря стояла на паровозике и пела своему младенцу… В тот время, как старший малыш прижался к её коленям. Ольга любовалась поющей матерью и затихшим в её руках ребёнком, белобрысым мальчуганом, который прижавшись к коленям матери, уронил в них личико, и, прикрыв лицо ладонью, Ольга тихо зарыдала:

– Жизнь… Боже мой, что есть жизнь?

Пан советник беспокойно шагал по комнате, время от времени останавливаясь и поглядывая в окно. Крупные капли дождя на оконном стекле мутно отдаляли горизонт, а меж тем начало смеркаться.

– Что-то долго не идут…

Пан Ондржей оторвал глаза от газеты.

– Долго, – медленно проговорил он, смахивая пепел со своей сигары и задумчиво наблюдая за колечками дыма.

Братья не были похожи. Разве что очертаниями лиц, с выступающим лбом и прямым носом, но всё же отличались родовым сходством, хотя и далеко не всем заметным на первый взгляд.

Пан советник был коренастым человеком среднего роста, которому уже стукнуло шестьдесят, однако его выправка, горящий взор и свежий цвет лица вводили в заблуждение в противовес его лысеющей голове и седеющим бакенбардам. Естественную живость его движений, как и темперамент, приправляла лишь некоторого рода торжественная, не слишком суровая серьёзность, что вошло в многолетнюю привычку, наложив своеобразный отпечаток на всю его манеру держаться, что отражалось и на его лице.

В тот момент тёмный взгляд из-под густых бровей пана советника упал на накрытый стол и живо сверкнул от радости, в то время как иссиня—голубой взор пана Ондржея оставался задумчивым и мечтательным. То был взгляд человека, погружённого в свои помыслы, тот смотрел на один мир, а видел совсем другой, взором обращённым скорее внутрь.

В его светлых волосах лишь кое-где можно было заметить проседь. Не слишком примечательная внешность всё же менялась с каждым движением тела или при простом наклоне головы, сливаясь с движением кресла-качалки, так часто делают люди, не привыкшие жить по своей воле.